Читать онлайн книгу "Масло на потолке"
Масло на потолке
Александр Сергеевич Зыков
Предать себя и подчиниться беззаконию или пойти против системы и стать изгоем? Перед вами реальная история длиной в 365 дней. Вчерашний выпускник университета добровольно и с желанием идёт в армию для прохождения срочной воинской службы. С первых же дней молодой человек сталкивается с издевательствами и насилием со стороны старослужащих. Если остальные новобранцы покорно и безропотно принимают порядки, царящие в воинской части, то главный герой решает бороться с несправедливостью. Удастся ли ему изменить ситуацию? Сможет ли он сохранить за собой право остаться человеком, личностью, самим собой и право на саму жизнь?Содержит нецензурную брань.
Александр Зыков
Масло на потолке
Благодарности
Спасибо родителям и сестре.
Выражаю признательность Андрею Шилову.
За помощь в работе над книгой благодарю военного лётчика, писателя и переводчика Юрия Касьяненко, прекрасную модель и поэтессу Наталью Гаськову, самого красивого фотографа и самого близкого друга Анну Верещагину, десантника в розовых очках Бориса Гринина и неуловимую мышуню Марию Воробьёву.
Отдельное мерси Дарье Чашечкиной и Елизавете Дмитровой.
Провиант
Для большего погружения в книгу рекомендую запастись следующими продуктами и кушать их в процессе чтения (через тире указаны названия глав).
вафля – Санчасть (раз)
фисташковое мороженое, конфета «Лёвушка», расстегай – Полигон (раз)
кусочек сала – Полигон (два)
чебупели – Замполит
пряник, кусочек сахара-рафинада – Рота
чебурек – Папа
пара орешков – РМТО
козинаки – Новый год
армейский сухой паёк – Сухие пайки
яблоко – День победы
виноград – Стрельбы
хамон – Голубые береты
чашечка липового чая – Завершение службы
пирожное «Корзиночка», Martini Bianco + Schweppes Indian Tonic в пропорции 1 к 1 (эта комбинация куда как лучше и мягче, чем приведённая в книге Salvatore Blanco + 7up) – Дорога домой
Предупреждение
Имена персонажей, географические названия и даты изменены.
Сборный пункт
Утром 4 июля 2012 я посетил парикмахерскую. Там я подстригся налысо и выслушал пожелания удачи от мастера. Из парикмахерской я сразу же поехал на троллейбусе на призывной пункт, а с призывного пункта нас (призывников) сразу же на автобусе отвезли на краевой сборный пункт. Так как он располагается в Барнауле на улице Папанинцев (улица названа в честь Папанина Ивана Дмитриевича – руководителя советской полярной научно-исследовательской дрейфующей станции «Северный полюс» и других членов экспедиции), то пункт, помимо универсальных для таких заведений названий «Холодильник» и «Обезьянник», именовался (и благополучно именуются до сих пор) «Папанка».
На Папанке мы прошли медицинскую комиссию, которая проходила следующим образом:
– Жалобы есть? – спрашивал врач.
– Нет. – отвечал призывник.
– Годен! – делал заключение врач.
Осмотра так такового, можно сказать, что не было. Точнее, некоторые врачи снисходили до чего-то похожего на реальные обследования, но большинство ограничивалось одним лишь вопросом о наличии жалоб. По-моему, медицинские работники на такого рода комиссиях абсолютно не заинтересованы в реальном обследовании молодого человека на предмет его годности к несению службы. Заработная плата докторов, судя по всему, напрямую зависит от количества годных (признанных годными) призывников, а не от того, скольких людей они уберегут от обострения хронических болезней, от полученных увечий, психологических проблем, суицидов и преступлений, которые происходят как раз из-за халатности военкоматовских медиков.
Сам взгляд врачей, тон и манера речи ясно давала понять, что нас ждет в будущем и с каким отношением (сразу скажу, со скотским) мы столкнёмся в воинских частях. Сомневаюсь, чтобы кто-то из этих медиков проходил срочную службу. Сомневаюсь, чтобы кто-то из детей медиков проходил срочную службу (и будет проходить). Сомневаюсь, чтобы кто-то из знакомых этих медиков и знакомых их детей тоже проходили срочную службу. Однако, это не мешало врачам хмурить брови, презрительно сжимать губы, поднимать голос и именовать всех людей с жалобами «уклонистами».
Конечно, среди врачей были исключения! И эти исключения заслуживают отдельного упоминания, так как это настоящие ГЕРОИ, спасающие жизнь и здоровье молодым людям, не допуская до службы ребят с заболеваниями.
После медосмотра у всех нас сняли отпечатки пальцев. Также в отдельном кабинете спросили об образовании – я ответил, что учился в Алтайском Государственном Техническом Университете имени Ивана Ивановича Ползунова на факультете информационных технологий по специальности «Вычислительные машины, комплексы, системы и сети». Уже потом, отслужив и получив на руки свой военный билет, я ужаснулся от того, что было записано в военнике в графе «Образование». Там было лишь одно слово! И это слово «Машины»! На самом деле я пять лет изучал компьютерные сети, программирование, схемотехнику, высшую математику и другие аналогичные предметы, но никак не автомобили.
Кстати, диплом об окончании вуза я получил пару дней назад. Из моих одногруппников, да и, вообще, из всех моих знакомых по университету, никто не собирался служить (и не служил). Трое учились на военной кафедре и получили звание лейтенантов запаса. Ещё один продолжил обучение в аспирантуре (и получил отсрочку), остальные же, очевидно, купили военники или на самом деле были негодны по здоровью. Армия в моей среде считалась (и считается) пустой тратой времени, актуальной лишь для представителей не самых высших слоев общества.
Однако, у меня (принципиально честного человека, педантично соблюдающего законы) и мысли не было, чтобы не пойти служить в армию незаконным способом. Категория годности у меня была Б-3 (существуют следующие категории: А-1, А-2, А-3, А-4, Б-1, Б-2, Б-3, Б-4, В; A1 – идеальное здоровье, В – не годен к службе), а до последнего момента Г (временно не годен) из-за дефицита массы тела.
Ко всему прочему, в результате одного из последних медицинских обследования у меня выявилась непонятная «повышенная частота сердечных сокращений». Я четыре раза проходил ЭКГ в разных медицинских заведениях, и везде частота моего пульса оказывалась выше допустимой.
В конце концов с одним из врачей состоялся следующий диалог:
– Ты хочешь служить? – спросил доктор.
– Да, – ответил я.
– Тогда уберём кардиограмму из личного дела?
– Хорошо, уберём.
Я на самом деле хотел служить (я слишком романтизировал военную службу), на самом деле не имел проблем с сердцем (точнее не имел жалоб) и сам недоумевал, почему раз за разом аппарат ЭКГ выдавал «негодную» кардиограмму. Во время замеров я старался не волноваться, а врачи давали мне возможность пять – десять минут спокойно полежать на кушетке непосредственно перед обследованием. Однако, результат оставался неизменным (вообще, с тахикардией, без выяснения её причин, в армию не должны были призывать).
Также на краевом сборном пункте призывники в массовом порядке заключали договора с фирмой МТС и ВТБ. МТС предоставляла две сим карты со специальным тарифом (одна симка предназначалась для солдата, другая – для матери, отца или другого родственника). ВТБ обеспечил зарплатными картами. На момент моей службы денежное довольствие военнослужащего составляло 2 000 рублей в месяц.
Кстати, в моём университете стипендия была меньше – всего 1 247 рублей. Причём нужно было очень постараться, чтобы её получать. У нас в группе «очень старались» три-четыре человека. В некоторые семестры количество стипендиатов сокращалось до единиц. Учёба была объективно очень сложной. Приходилось учиться и в университете днём, и дома вечерами и ночью, на выходных, праздниках и каникулах. Долги по учёбе имелись у всех и всегда, а до пятого курса «дожила» лишь половина от первоначального набора. Многие студенты, переводящийся на другие специальности (такие переводы практиковались, чтобы избежать отчисления), как по мановению волшебной палочки становился лучшим в своих новых группах, сдавали всё досрочно и получали отличительные стипендии.
Трудность учёбы являлась причиной малого числа учащихся на военной кафедре. Вообще, изначально на неё поступили пятеро моих одногруппников, но спустя год двое студентов ушли с неё по собственному желанию (перестали справляться с обычной «гражданской» учёбой).
Так как мы уже потеряли свободу (выйти за пределы сборного пункта было нельзя), то наше питание стало заботой военных. Каждый из нас состоял в одной из команд, и периодически по громкой связи то одну, то другую такую команду строили на плацу (плац – это асфальтированная прямоугольная площадка) для отправки на очередной приём пищи.
Столовой на территории призывного пункта не было, поэтому нас водили в небольшую закусочную, расположенную поблизости (кормили в этой закусочной хорошо, но порции были маленькими). Передвигались мы строем, как мне тогда казалось (на самом деле шли мы толпой – про передвижения настоящим строем я узнал лишь в воинской части). Каждый такой наш вояж проходил в сопровождении десятков друзей и родственников. Они двигались параллельным с нами курсом (как правило, по другой стороне улице) и что-то кричали, подбадривая нас.
Вечером объявили, что местные (жители Барнаула) могут получить увольнительную до утра. Поэтому ночь с четвёртого на пятое я проводил дома (мне было стыдно показываться родителям лысым, поэтому я не снимал дома кепку, в которой щеголял на сборном пункте).
Я уже знал, что попадаю в инженерные войска и в интернете пытался найти о них какую-либо информацию, но единственное, что мне удалось выяснить, так это то, что сапёры относятся к этому роду войск. Вообще, я мало что знал о российской армии и срочной службе. Мои познания во многом ограничивались советскими и российскими военными фильмами: «В зоне особого внимания», «Чистилище» (мы смотрели этот фильм в школе на уроке истории), «9 рота», «Грозовые ворота» и тому подобными.
Однажды мы с классом с экскурсией посетили одну из воинских частей Барнаула. Один раз были на стрельбах. Помню с того для лишь мат и ругань какого-то военного (почему-то он полагал, что мы должны уметь стрелять, а я, к примеру, автомат держал в руках первый раз в жизни, как и многие другие). На тех стрельбах я собрал гильзы и даже нашёл пулю (я воткнул её в одну из гильз – это выглядело как настоящий патрон). Также пару раз недалеко от дома (на пустыре и в овраге) проходили военные учения с использованием различной боевой техники.
Из «военного» ещё две или три выпуска телепередачи «Армейский магазин» с Даной Борисовой и полевые кухни с гречкой и тушенкой (почему-то в те года у нас в городе на массовых мероприятиях всегда работали такие кухни, что вызывало нездоровый интерес у граждан и огромные очереди).
Как я уже упоминал, знакомых, служивших в армии, у меня не было. Был, правда, в университете один студент, который попал к нам в группу уже на последнем курсе, вернувшись из академического отпуска (во время академа он проходил срочную службу). На вопрос об армии он ответил очень кратко: «На любителя. Никому не рекомендую».
Также на кафедре смежной с нашей работал мужчина, который, как говорили, служил когда-то в армии. Он разительно отличался от остальных, так как был ужасно злым, неприветливым, единственным кто кричал на студентов, размахивая при этом руками и грозясь разными угрозами. Сотрудник этот был высоким и худым (абсолютно плоским без какого-либо мышечного рельефа, который по идее должен был проступать сквозь его любимый чёрный свитер). Как я потом понял, самые злые военные – это как раз слабые физически или морально люди. Из-за страха им приходится вести себя вызывающе и агрессивно.
Семья. Мой отец учился на военной кафедре и по окончании университета получил звание лейтенанта. Он проходил военную службу в Украине на ликвидации аварии на Чернобыльской атомной электростанции. Отец ничего не рассказывал и не рассказывает о службе (на текущий момент он является капитаном запаса). Несколько раз он находил дома какие-то вещи тех времен и тут же их утилизировал из-за остаточной радиации, которая там должна была остаться. Ещё отец был награждён орденом Мужества в 00-х годах. Знаю, что один мой дедушка служил во флоте, а один из прадедушек во времена Великой Отечественной войны был сапёром.
Из интернета я знал, что в армии случаются жуткие вещи. К примеру, солдат убивают и внутренние органы вырезают из тела на продажу. Однако, по документам это называется «самоубийство».
Также я знал, что в армии следует использовать слово «разрешите» вместо «можно» и «выполнять воинское приветствие» вместо «отдавать честь». Эти «сакраментальные» знания я получил от одного из офицеров. Мне приходилось постоянно, начиная со школы, проходить медицинские обследования в моем военкомате. Один из его работников, кстати, обладающий крайне нетипичной для военных нежной внешностью, растолковывал тогда ещё будущим призывникам, что «отдают честь девушки» и «можно Машку за ляжку». Ещё я знал, что слово «крайний» предпочтительней слова «последний».
А теперь вернёмся к тёплому июльскому вечеру двенадцатого года. Я случайно попался родителям на глаза без кепки (или кто-то зашёл в комнату, или что-то ещё, но меня увидели лысым). Очевидно, сказался стресс и неожиданное для меня возвращение домой, может и напряженная учеба в университете в последние годы. Так или иначе, у меня случилась вспышка гнева. Я начал громить всё, что было в комнате, разбрасывать предметы и раскидывать одежду. После удара о стену треснул новый пульт от телевизора (его только-только купили взамен старому и еле работающему). Тот факт, что я новую, абсолютно целую вещь превратил в сломанную и негодную за какую-то секунду, привёл меня в ещё большую ярость (может это было отчаяние или чувство вины). Я кричал на весь дом и бил кулаками о стены.
Не помню, как всё закончилось. Даже не помню: убрался ли я в комнате или просто лег спать. Утром, кажется к семи часам, я должен был явиться на краевой сборный пункт…
Новый день во многом был похож на день предыдущий – бесконечное сидение-ожидание на первом этаже, походы в закусочную и периодические построения на плацу. Эти построения проводил азиатской внешности полковник (при этом, если я ничего не путаю, руководил он нами с балкона второго этажа). Он зачитывал списки с фамилиями в громкоговоритель – мы же кричали: «Я». Иногда призывников строили с другой целью, а именно для выполнения каких-либо работ (наведение порядка, разгрузка, погрузка и тому подобные).
Непосредственно за плацем располагалась спортивная площадка. Удивило меня то, что как только я повис на турнике, собираясь подтянуться, призывник, стоящий рядом, озвучил предостережение. С его слов, занятия СПОРТОМ на СПОРТИВНОЙ площадке были запрещены…
Ещё чуть позже в туалете, который располагался в отдельном строении, я стал свидетелем конфликта. Один призывник кричал другому: «Ты что? Леща хочешь?!» (слово «лещ» для меня было незнакомым, и лишь спустя восемь лет, когда я вновь услышал этот термин, я узнал его значение, посмотрев в интернете – оказалось, это подзатыльник).
В основном здании (в нём размещались: казарма, штаб, «зал ожидания» и врачебные кабинеты) где-то на лестнице располагался небольшой киоск. Помню, один из парней, кстати, потом мы с ним попали в одну роту, «рекламировал» всем готовую подшиву из ассортимента этого киосочка (он купил две или три такие штуки). Зачем нужны эти белые тканевые полоски, на тот момент я ещё не знал…
Нашей команде выдали форму! Выглядело это следующим образом – мы по несколько человек заходили в небольшое помещение, а прапорщик, очевидно, заведующий вещевым складом, кидал в нас свёртки с обмундированием. Делал он это довольно резко и без предупреждения, целя куда-то в наши головы. Также вы должны понимать, что мерки с нас никто не снимал, и форма по итогу на всех скорее не сидела, а висела.
Однако, к выдаче военных ботинок (берец) прапорщик отнёсся серьезно – он спрашивал размер ноги, а также разрешал примерить обувь и заменить, если она не подошла. Тот факт, что в части, в которую попала наша команда, я не видел ни одного призывника из Алтайского края с мозолями на ногах (последние были хорошо заметны, так как были освобождены от строевой подготовки и ходили по плацу в тапочках), был следствием именно внимательного отношения к выбору обуви на сборном пункте.
Кстати, прапорщику помогали два солдата (они были такими же срочниками, как и мы, но проходили службу на призывном пункте). Помощники не выглядели особо аккуратными, воспитанными или честными (были прохиндеями, одним словом). Кроме этой двоицы на территории я то и дело видел ещё нескольких военнослужащих, которые суетились, хаотично передвигались и занимались чем-то абсолютно для меня непонятным.
Ближе к вечеру нас опять построили. Помню, на плацу стояли две колонны из призывников: наша команда и какая-то другая. Полковник со своей VIP-ложи громко объявил, что вторая колонна отправляется в Читу, а моя – в Нижний Новгород.
Чита – это столица Забайкальского края, печально известного и сейчас, и тогда ужасающими случаями дедовщины и неуставных взаимоотношений в войсковых частях. Нижний Новгород же, будучи расположенным в Западной части России, сулил более спокойные условия службы.
Один призывник из моей команды стал смеяться над «читинцами», выкрикивая фразы: «Не повезло вам ребята!», «Как я вам не завидую!» и тому подобные. Тон был достаточно издевательским, особенно учитывая потухшие лица ребят из «читинской» команды (новость о месте службы повергла их в уныние).
Спустя минуту по громкой связи выкрикнули чью-то фамилию (этому призывнику надлежало срочно зайти в штаб). Шутник (оказалось, что вызвали именно его) взял пакет (в пакетах мы носили гражданскую одежду и обувь, в которую были одеты до получения формы) и направился в сторону штаба. Уже кто-то другой (из нашей же колонны) озвучил во всеуслышание свою догадку – шутника собираются перевести в читинскую команду (кстати, это было вполне себе возможно). Пришло время смеяться «читинцам». Впрочем, «новгородцы» смеялись не меньше.
Через несколько минут шутник вернулся и снова встал в мою колонну. Мгновенной кармы не случилось…
Поезд
Моей команде сообщили, что этой ночью мы отправимся в войска. Получается, мне повезло – я провел в ожидании всего два дня. Некоторым же Папанка стала родным домом на неделю и больше (время пребывания на сборном пункте не засчитывается в службу, хотя человек ограничен в своей свободе).
Время после ужина мы проводили на втором этаже в зале. Там стоял телевизор (показывали какой-то фильм) и довольно большое количество стульев. Свет на этаже был выключен, а окна представляли собой чёрные квадраты (уже стемнело). Свет излучал лишь экран телевизора и дисплеи телефонов. Где-то сбоку стояла парта, а за ней сидел местный солдат-срочник, дежуривший, очевидно, в эту ночь. На парте лежал удлинитель, в который было воткнуто штук десять тройников, а уже к ним подключены телефонные зарядные устройства (дежурный советовал нам зарядить телефоны здесь и сейчас, так как «в поезде будете заряжать только за деньги»).
Когда время стало приближаться к полуночи, многие уселись, а некоторые даже улеглись на пол. Я тоже прилёг, подложив под голову бушлат (он в свёрнутом виде является отличной заменой подушке).
Сквозь дремоту я услышал диалог:
– Есть мелочь? – спросил дежурный у сидящего рядом призывника.
– Есть, – ответил призывник.
– Дай!
– Возьми!
Солдат подошёл к «меценату» и взял из его рук монеты почти незаметным, едва уловимым движением (зачем нужна была эта скрытность, я так и не понял).
Спустя час нас разбудили. Мы спустились на первый этаж и погрузились в автобус.
Автобус был хорошим – такие используются для междугородних переездов (вчера до призывного пункта мы добирались на ПАЗике с чёрными военными номерами). Ехали до вокзала мы минут пять.
Каждый призывник нес вещмешок, в котором помимо личных вещей был и бушлат, занимающий бОльшую часть объёма. Некоторые дополнительно несли коробки с сухими пайками и упаковки с минеральной водой (всё это предназначалось для нашего питания и питья в дороге).
Непосредственно на перроне я встретился с отцом и сестрой. Я отдал им пакет с вещами и попрощался (помимо моих родных была ещё огроменная толпа других провожающих, поэтому погрузка в вагон прошла несколько сумбурно).
На перроне я увидел и нашего сопровождающего – им оказался офицер в звании капитана. Он был стройным, смуглым, с тёмными волосами. В нём читались кавказские корни, поэтому в повествовании я буду называть его Черкесом.
Как только мы расселись по своим местам (ехали мы в плацкартном вагоне), сложили вещмешки, воду и коробки с пайками в ниши под койками, поезд тронулся. Последние взгляды в окна, прощальные взмахи руками…
Утром поезд прибыл в Новосибирск, где нам предстояло сделать пересадку. Нашу «банду» капитан отвёл на второй этаж вокзала, где мы и проторчали всё утро и весь день (это время мы потратили на знакомство друг с другом). Кто-то пытался расспрашивать капитана о части и условиях службы в ней. Капитан отвечал скудно, причем не ясно было: шутит он или говорит серьезно. Мне запомнился один мини-диалог:
– А у вас в части есть кинологи? Я так люблю собак! – спрашивал маленький смуглый призывник.
– У меня есть кошка, – спустя секунду ответил капитан – будешь кошкологом!
Мне, как думаю и всем, ответ показался достаточно остроумным. В целом, капитан вызывал своим видом и уверенным голосом уважение и к себе, и к части, в которую мы едем, к инженерным войскам и ко всей армии в целом.
На этаже на глаза нам попались два дембеля (они были одетых в так называемую «дембельку»). Солдаты были расспрошены на предмет места и условий их службы. Когда речь зашла о питании, один из дембелей (они оба были невысокими крепышами) заявил, что до службы был скелетом, а сейчас он выглядит как выглядит. Этот ответ, по крайней мере мне, очень понравился, так как я всегда переживал из-за недостатка веса и мечтал его набрать. Однако, эти двое выглядели какими-то то ли уставшими, то ли очень сдержанными. Я не заметил ни радости, ни блеска в их глазах. Правда, в тот момент я не придал этому большого значения…
Потом я позвонил маме – рассказал, где мы находимся и чем заняты. По голосу матери я понял, что она плачет… У меня не очень эмоциональная мама, она боится показывать чувства. Это был первый раз в жизни, когда она плакала (плакала, очевидно, из-за меня). В тот момент я понял, что ей не всё равно. Понял, что она переживает за меня, и что, наверное, ей тяжело дастся годовая разлука. Осознание всего этого всколыхнуло и мои чувства – у меня потекли слёзы…
Когда я вернулся к ребятам (для звонка я отходил в сторону), то объяснил, что произошло и почему у меня слёзы на глазах. Вообще, я держался двух (или трёх) человек. Они отличались от остальных своим, скажем так, более благородным видом, иной манерой речи и держались по-иному. Основная масса призывников была из районов края, из больших и малых поселений. Многие только что окончили школу, кто-то училища (а кто-то и не окончил, будучи отчисленным). Мои же новые друзья были выпускниками барнаульских вузов (Алтайский государственный аграрный университет и Алтайский государственный институт культуры).
Я уже не помню, о чём мы беседовали, но в определенный момент на этаж поднялся небольшой оркестр и заиграл марш 1912 года «Прощание Славянки». Репертуар, очевидно, был обусловлен наличием на этаже большого числа будущих и бывших солдат. Меня это крайне растрогало, и, спустя секундную паузу после окончания музыки, я громко зааплодировал. Через мгновение к моим аплодисментам добавились ещё одни, где-то в другом конце зала. Затем ещё и ещё – как это всегда и бывает на концертах.
Кто-то, заметивший что хлопать в ладоши я стал первым, задал мне вопрос: «Ты так сильно музыку любишь?». Я разъяснил, что музыканты играли именно для нас, и не поблагодарить их аплодисментами было бы невежливо
В любом случае кто-то должен был начать первым. Проявить, так сказать, инициативу – я ещё не знал, что в скором времени окажусь в месте, где инициатива наказуема (точнее, где «инициатива ебёт инициатора»). Здесь и далее в тексте будут встречаться грубые, некультурные, неприличные, непечатные выражения, и я прошу прощения у читателей за это. Я в своей устной и письменной речи никогда не употребляю мат (и не употреблял, даже находясь в армии). Однако, тема книги и её специфика не позволяют обходиться исключительно литературным языком.
Итак, кто-то сидел, а кто-то бродил по вокзалу. Вообще, помимо нашей команды, было множество и других военнослужащих. Кто-то уже отслужил, а кто-то, как и мы, только собирался отдать тот самый пресловутый «долг Родине».
В определенный момент до моих ушей донеслись звуки беседы. Кто-то из наших обсуждал услышанную от Черкеса фразу: «Те дембеля, которые больше всех хвалятся и кичатся – те были очкотёрами» («очкотёр» – это специальный армейский термин, применяемый к солдатам, которые занимаются уборкой туалетов, а именно «оттирают» напольные унитазы типа «чаша Генуя» или по-военному «очко»).
Спустя минут пять, так совпало, я спустился на первый этаж в туалет и увидел того самого шутника-балагура, который громко возмущался тем, что кабинки не закрываются (не оснащены шпингалетами): «Не хочу, чтобы какая-то чайка залетела, а я тут как коршун сижу!».
Где-то через час началась посадка на наш поезд. Первым делом, как только мы расселись в вагоне, капитан распорядился всем взять по одному сухому пайку. До этого момента я никогда не пробовал армейский сухпай и распечатывал коробку с неподдельным интересом, тем более есть очень даже хотелось, так как завтрак мы пропустили. Внутри оказался следующий набор продуктов: тефтели из говядины, каша рисовая с говядиной, мясо с фасолью и овощами, икра из овощей, шпик солёный консервированный, пюре из яблок, концентрат сухого напитка тонизирующего, сыр плавленый консервированный, паштет печеночный, фарш колбасный любительский, чай, кофе, сливки сухие, перец, соль, сахар, шоколадка, четыре упаковки галет (в каждой по шесть печенюшек), жевательная резинка Stimorol (или Dirol), а также спички, сухое горючее, салфетки сухие, салфетки влажные, пластмассовые столовые принадлежности (нож и ложки), а также открывалка для консервов.
Вообще, насколько я знаю, пайков есть семь видов – по одному на каждый день недели (содержимое одного сухого пайка рассчитано на один день). Мне было интересно раскрывать разные баночки и пробовать их содержимое. Я вполне был доволен набором блюд и их вкусом. Мне понравилось в принципе всё (кроме, пожалуй, шпика, но он, вообще, как я потом узнал, мало кому нравился), но, разумеется, гурманов или людей с поварским образованием такая еда вряд ли бы привела в восторг.
Пообедав (или позавтракав), я завалился на вторую полку и приступил к просмотру пейзажей в окно. Собственно вся дорога до Нижнего представляла собой сменяющиеся процессы принятия пищи и лежания. Ещё я периодически звонил домой и писал сообщения.
Один раз я помыл голову в раковине вагонного туалета. С одной стороны, это было довольно легко, так как волос на голове было минимум. С другой стороны, это было довольно сложно, так как, вероятно, из-за стресса и смены обстановки, вся голова была покрыта слоем перхоти. Это меня очень испугало, так как раньше у меня ничего подобного не было…
Ехали мы несколько дней. Всё было тихо и мирно. Не помню лишь одного: выходили мы на остановочных пунктах или нет. Многие были курящими. Однако, имелся большой риск потерять, забыть или оставить кого-нибудь в одном из населенных пунктах нашей необъятной Родины.
Рота молодого пополнения
В Нижнем Новгороде нас встретил армейский ПАЗик и отвез в город Пустово, располагающийся где-то в двадцати минутах езды от областной столицы. Все пассажиры автобуса во все глаза смотрели в окна. Помню, что мы договаривались держаться вместе. Думаю, все так договариваются, но мало у кого удается сдержать уговор (старослужащие, контрактники и офицеры принимают максимум усилий, чтобы разобщить солдат).
Мы подъехали к воротам с армейской символикой (въезд в войсковую часть называется КПП – контрольно-пропускной пункт), а через полминуты шагали куда-то, направляемые кем-то в военной форме (Черкес нас покинул). Территория части была огромной, бесконечный плац и спортгородок, громадный штаб, большие трёхэтажные казармы и шикарный клуб (конечно, на тот момент я понятия не имел, мимо каких сооружений мы проходим, но масштаб я оценил сразу). Всё было чистым и аккуратным. Штаб был опоясан аллеей, а казармы и другие сооружения окружали одиночные деревья. За казармами же виднелись целые рощи!
Мы подошли к одной из казарм и бегом (нам подали соответствующую команду) поднялись на второй этаж. Там нас встретил прапорщик. Дикий прапорщик. Боже мой, как он орал (мне по-настоящему стало страшно)! Первым делом он скомандовал закрыть двери казармы – какой-то солдат (думаю один из дневальных) тут же помчался задвигать засов! Прапорщик же стал кричать, чтобы мы выложили перед собой (точнее кинули) всё содержимое вещевых мешков. Что-то он забирал, что-то отпинывал в сторону (думаю, это были запрещенные предметы). Затем прапор скомандовал взять обратно из образовавшейся кучи свои «рыльно-мыльные» (или «мыльно-рыльные» – не знаю, как правильно) принадлежности (зубную щётку, пасту, бритвенный станок).
Когда наконец-то этот ужас закончился, нам показали наши койки, и мы положили вещи на табуретки. Вообще, казарма выглядела старой (как изнутри, так и снаружи). Окна были деревянными, как и пол (он был весь в щербинках и окрашен в тот самый красно-коричневый цвет, который так любят в армии). Двери, лестничные пролёты, ряды двухъярусных коек, побеленный потолок, оконные рамы – всё дышало многолетней историей части. Эта часть была учебной – в ней готовили специалистов младшего командного звена инженерных войск. Однако, как вскорости выяснилось, до самого последнего момента в Пустово, в этих стенах, располагалось военное училище, готовящее офицеров инженерных войск, а настоящий учебный центр только что приехал (передислоцировался) с Дальнего Востока.
Я стоял в комнате для умывания, когда туда зашёл один солдат и поинтересовался не моя ли это зубная паста. В руках он держал как раз-таки именно мою зубную пасту фирмы ROCS, которую я вынужден был оставить на полу в том самом диком построении того самого дикого прапорщика. Солдат вернул мне пасту с комментарием, что она классная. Военнослужащий был очень красивым, со спортивной фигурой, приятным голосом, учтивыми манерами, явно был «обременён» интеллектом и, вообще, выглядел как актёр, снимающийся в фильме на военную тематику. Я был крайне поражен контрасту необоснованной жёсткости прапорщика и необоснованной заботы старослужащего. Кстати, потом выяснилось, что этот солдат был чуть ли не единственным нормальным человеком (в моем понимании слов «норма» и «человек») среди всего личного состава части (1 200—1 300 человек).
Спустя некоторое время нас построили в две шеренги (как это и заведено) для отправки в баню. На нас, согласно команде, были трусы и майка, на ногах резиновые армейские зелёные тапочки, в руках те самые рыльно-мыльные принадлежности, полотенца и мыло, которые нам только что выдали. На белых мыльных брусках красовался слон и надпись «Слонёнок». Это мыло хоть и было туалетным, но, судя по всему, довольно низкого качества и больше походило на хозяйственное (забавно, что солдат в армии неофициально называют «слонами», что перекликается с названием уставного мыла).
Как только мы вышли из казармы, нас опять построили, но уже в «колонну по три» (стандартный способ передвижения личного состава по территории части).
Как оказалось, баня находится непосредственно за казармой! Также оказалось, что баня – это никакая ни баня, а душ, рассчитанный на одновременную помывку тридцати человек (один взвод). Мы оставили вещи на лавках, а сами «бесстрашно» начали вставать под ледяные струи воды. Вода была не просто холодной, а очень холодной! Я пригоршнями черпал воду, льющуюся из душа (стоять под ним было невозможно), и, обмыв тело, намылился Слонёнком. Хотя его мылящие свойства оставляли желать лучшего, но всё равно возникла проблема – мыло нужно было как-то смыть с себя… И в этом деле пригодилось полотенце! Хотя как вы понимаете, его предназначение состоит немного в ином. В этот момент в баню заглянул тот же самый прапорщик и стал материться, так как мы не включили горячую воду!
Оказывается, в душе на стене был расположен рычаг, поворот которого на 90 градусов чудесным образом оживил все рукоятки смесителей с красными отметинами. Разумеется (это сейчас я пишу «разумеется» – на тот момент мне это казалось дикостью), в некоторых «кабинках» (в кавычках, потому что никаких перегородок на самом деле не было) рукоятки тёплой и холодной воды были перепутаны, где-то одна из рукояток не работала, некоторые души, вообще, были неисправны или функционировали в формате непростого выбора: леденющая вода или обжигающий кипяток. Нормальных душевых смесителей (это я выяснил потом) не то чтобы не было совсем, но вероятность, что тебе попадётся рабочая лейка, была сопоставима с вероятностью выигрыша в лотерею. Тем не менее мне удалось перемыться по нормальному, и, окончив помывку, я оделся и на улице встал в уже образовавшейся строй, ожидая остальных.
Мы вернулись в расположение роты, положили вещи на табуреты (и под табуреты, так как места сверху не хватало), и нас опять построили, но на этот раз нам «позволили» надеть брюки.
Один солдат, а может их было двое, вёл наш строй куда-то вглубь чащи. Мне показалось это странным, но я не придал этому большого значения, наслаждаясь летним днём, зеленью вокруг и «двигательной активностью», которой мне так не хватало в поезде.
Мы приблизились к какому-то строению. Оно было одноэтажным, выглядело ветхим и заброшенным, но, как оказалось, в нём функционировала санчасть (медицинский пункт).
В течении некоторого времени мы стояли у дверей медпункта, ожидая распоряжения «свыше». Во время ожидания выяснилось, что сопровождающий нас солдат из Барнаула, то есть наш земляк. Землячество в армии много значит и является гарантией хорошего отношения к тебе со стороны сослуживцев-земляков. Земляк (это был крепкий парень под метр девяносто) что-то нам рассказывал, но из его монолога я помню лишь одну фразу: «Как мы вас ждали! Замучились всё таскать тут и в наряды каждый день ходить!».
Спустя полчаса мы оказались в санчасти на очередном медицинском обследовании. Здание внутри выглядело таким же ветхим, как и снаружи: побеленные потолки, покрашенные стены, прохлада и полумрак (как и положено таким местам).
В ходе обследования у меня был выявлен недостаток веса, поэтому мне назначили усиленное питание (лишний талончик в столовой, по которому полагалось дополнительное молоко и другие бонусы).
Прошедшие комиссию выходили на улицу и ждали остальных. Я же, в силу врожденного любопытства, начал исследовать место, обходя здание санчасти вокруг (позади «храма змеиной чаши» среди деревьев виднелся просвет, который безудержно меня манил).
Пробравшись сквозь кусты и заросли травы (заброшенной была не только сама санчасть, но и территория вокруг неё), я оказался на крутом берегу какой-то реки! Это стало воистину восхитительным открытием! Воинская часть мне всё больше и больше начинала нравиться!
Название реки я узнал потом. Оказалось, это была Волга. Однако, некоторые полагали, что это Ока (весь личный состав части только-только был передислоцирован из села Прятское Хабаровского края и плохо разбирался на новой местности).
После возвращения в расположение мы в очередной раз были построены сначала на этаже, а затем перед казармой (мы опять вышли на пленэр/ en plein air/ на открытый воздух по-французски). Форма одежды на нас была номер четыре (китель, брюки, кепка, берцы, трусы, майка, носки), а направлялись мы в столовую.
Столовая, как оказалось, располагается в непосредственной близости от нашей казармы и представляла собой двухэтажное здание с большим крыльцом, на которое нужно было подниматься по ступенькам. Сам обеденный зал располагался на втором этаже, и, как мне показалось на тот момент, он был огромен.
Нас подвели к линии раздачи. Мы выстроились в очередь и получили своё первое, второе, салат, какой-то напиток и хлеб. Затем, сев за четырехместные квадратные столы, мы поужинали.
Как прошёл остаток первого дня, я точно не помню, но, думаю, нас несколько раз строили, производили переклички и что-то рассказывали (разъясняли правила поведения или знакомили с распорядком дня). Также вечером выяснилось, что мы находимся в так называемой «роте молодого пополнения», и вскоре нас распределят по учебным ротам.
Команда «Отбой» прозвучала в 22:00. Я лежал на нижним ярусе кровати и всё никак не мог уснуть. Сквозняки поезда и экстраконтрастный душ сделали своё дело – я чувствовал недомогание. Лицо было в холодном поту, меня тряс озноб, а голова раскалывалась. Также мне хотелось посетить туалетную комнату, но нам запретили любые передвижения до утра (я по наивности полагал, что прогулка до уборной будет нелегальной). В какой-то момент я всё же уснул, а разбудил меня крик дневального: «Рота, подъём!».
Во второй день мы проходили психологические тесты (их проводила женщина-психолог в гражданской одежде), нам выдали кокарды (значки для кепки) и петличные эмблемы (для лацканов кителя), я понял, что отличить старослужащего от новобранца можно по наличию наручных часов (на тот момент я знал всего четверых старослужащих: Красавчика, Земляка, Великана и Казаха), мы узнали, кто наш главный враг (ЖАЖДА), посидели на табуретках на центральном проходе (он делит казарму пополам по длинной стороне) и постояли там же пару часов. Кстати, утром, сидя на табурете, я выяснил, что ремень хоть и положено затягивать туго-натуго, но прежде этого следует посетить уборную. У меня так сильно скрутило живот, что пришлось отпрашиваться (с оглашением причин моего дискомфорта во всеуслышание – я стоял далеко и мне пришлось чуть ли не криком кричать о своём затруднительном положении) у Земляка прям во время отбытия роты из казармы. Все стояли и ждали меня (я был очень польщен или, быть может, смущен).
Что касается ЖАЖДЫ, её причиной являлось то, что вода была только в кранах в умывальнике, а мы постоянно стояли (изредка сидели) на взлётке (неофициальное название центрального прохода). Конечно, в столовой утром мы выпили по кружке кофе и по пачке молока объёмом двести миллилитров, в обед компот и суп, а на ужин нас ждал чай, но этого катастрофически не хватало. У меня во рту всегда было ужасно пересушено, и это мешало нормально говорить. Однажды, когда мы в очередной раз стояли (нас то и дело строили без объяснения цели и продолжительности построения), кто-то пустил по шеренге пятилитровую бутылку воды, и все по очереди жадно из неё пили. Вообще, нам строго-настрого запретили пить из кранов, так как вода «грязная», сулящая нам расстройства желудков. Однако, это тот случай, когда потенциальное расстройство желудка выглядит более предпочтительным, нежели реальная смерть от обезвоживания.
Одного солдата куда-то забрали (у него было радиотехническое образование), а вечером нас всех выстроили перед казармой. Чьи-то фамилии называли, и эти люди вставали отдельно (вскоре их куда-то увели). Затем к нам подошёл какой-то офицер. Он стал тыкать на некоторых из оставшихся в нашем строю ребят, и они тоже становились в отдельную колонну. Потом офицер спросил: «Кто хочет ко мне?». Он не уточнял куда именно приглашает и зачем, поэтому никто не отзывался.
Я видел, что остался один в строю из барнаульской команды, и это сильно меня волновало. Я хотел, но не мог откликнуться на зов офицера, то ли из-за своей скромности, то ли из-за гордости. Слишком уж вся эта ситуация напоминала процесс покупки рабов или крепостных крестьян…
Спустя пару секунд офицер ткнул ещё на нескольких солдат и увёл строй «избранных» в неизвестном направлении («избранные», как я потом узнал, попали в пятую учебную роту). Мы же остались стоять в строю (к этому моменту строй приобрел вид шахматной доски), отвергнутые «рабопокупателем», но уже минуты через три подошёл другой офицер и произнёс: «Значит вы будете у меня».
Восьмая рота
С офицером мы зашли обратно в нашу же казарму, но не на второй этаж, где располагалось «молодое пополнение», а на первый, который, как впоследствии выяснилось, делили восьмая и девятая учебные роты…
Я попал в восьмую роту и поначалу был рад, так как 8 – это моё счастливое число. Однако, «поначалу» длилось секунд пять от силы. Офицер сразу куда-то «испарился», и нас в казарме встретили солдаты-старослужащие, являющиеся командирами отделений (отделение – это десять человек, три отделения – это взвод, три взвода – это рота, три роты – это батальон). Должности командиров отделений и заместителей командиров взводов (КО и ЗКВ) сержантские, поэтому от нас потребовали обращения на «Вы» и на «товарищ сержант», хотя сержантских лычек у старослужащих не было, а опознавались они всё по тем же наручным часам.
Так вот, сержантский состав восьмой роты включал в себя: невысокого злого Чёрного (он был командиром моего отделения), худого татуированного Буратино (мой ЗКВ), флегматичного Обывателя, Прыщавого каланчу (всё его лицо было в прыщах – не было ни одного чистого участка кожи) и Беззубого (он со своим звериным оскалом выглядел как сорокалетний уголовник). Были старослужащие и ещё, но я их или не помню, или просто не имел с ними дела.
Первым делом нас (вновь прибывших) построили и началось… Во время переклички на «я» следовал ответ «головка от хуя», «так точно» – «сосать сочно» и тому подобные приговорки. Сержанты чувствовали в себе какое-то мнимое превосходство, которое выражалось у них в ощущении абсолютной безнаказанности, безмерной наглости, хамстве и в невообразимом невежестве. Каждому из нас ударили кулаком по голове (в кокарду на кепке) или в солнечное сплетение, по почкам, шее или куда-нибудь ещё (некоторых били табуреткой).
Непосредственно перед ударом следовала команда «Смирно», по которой необходимо принять строевую стойку. Это означает, что стоять нужно прямо, без напряжения, ноги вместе, колени выпрямлены, грудь приподнята, тело немного подано вперёд, живот подобран, плечи развернуты, руки прижаты вдоль туловища, голова держится высоко и прямо, смотреть нужно строго перед собой. В общем, максимально беззащитная поза, не позволяющая уклониться от удара.
Также многим, а может и мне (я точно не помню), пришлось вести следующий тупой диалог, очевидно, из какого-то фильма:
– Как твоё имя, сынок? – спрашивал сержант.
– Джон Рэмбо, сэр! – отвечал солдат.
– Зачем ты здесь?
– Чтобы убивать, сэр!
Если я и говорил эти тупости, то с максимальным «невыражением». Я знал, что отомщу этим типам тем или иным способом, но позже, когда пойму куда я попал, и что вообще происходит. Процесс нашего «знакомства» сопровождался моральными унижениями, животным хохотом и глумлением. Думаю, все из нас были в шоке, но обсудить происходящее не было никакой возможности. Нас тут же отправили стричься, бриться, делать «кантики» (выбривать волосы на шее, чтобы придать линии роста волос вид прямой) и подшиваться (причём, на все эти процедуры выделялись минимальные временные ресурсы).
Стрижка осуществлялась в бытовой комнате (весь её пол был устлан волосами). Стригли мы друг друга машинкой сами. Кстати, стриглись все и «волосатые», и уже подстриженные (к примеру, моей «несколькодневной» давности стрижки налысо не хватило, чтобы соответствовать «уставу»). После обрития я побежал в комнату для умывания, так как перхоть была просто ужасной!
Вообще, стригли мы (и нас) зачастую грубо и неаккуратно, срезая родинки и оставляя клочки волос. Дело в спешке (нам дали пять минут на подстрижку всех), в неопытности «парикмахеров» и в неисправном состоянии машинок (их было две или, вообще, одна).
Во время осмотра внешнего вида сержанты смеялись над нами. Одного солдата даже вывели и задали вопрос строю: «Кто его стриг?» (этот бедолага был весь в кровоподтеках и антеннах невыбритых волос на голове). В нём я с изумлением узнал своего «клиента» и, сделав шаг из строя, получил свою порцию шуток и насмешек (правда, были они на удивление беззлобными).
Вообще, все в этой казарме стояли в очередях. Очередь на стрижку, очередь в туалете, в бытовке (комната бытового обслуживания с утюгами и гладильными досками), в месте для чистки обуви и очередь к каждой из доступных электророзеток. Всего розеток было штук восемь, но свободных от подключенных к ним машинок, утюгов и тому подобных устройств две или три (напомню, солдат в роте девяносто, не считая недосержантов).
Все передвижения по расположению осуществлялись либо бегом, либо быстрым шагом. Сержанты не стесняясь пинали каждого проходящего мимо, били руками или просто прикрикивали матом. Я был поражен покорности солдат своего призыва – никто не отвечал на удары, оскорбления, угрозы. Все молчали и терпели, опустив глаза.
Так как этаж делили две роты, то одновременно в одном помещении находилось двести человек! Наша команда была самой последней или одной из последних, так как весенний призыв, начинаясь 1 апреля (День дурака, кстати), заканчивается 15 июля (а календарь показывал 9 или 10 июля). Наша же служба началась 6 июля в тот момент, как мы сели в ночь с пятого на шестое число в поезд до Новосибирска. Судя по всему, нами закрыли бреши в ротах (всего в части было девять учебных рот), доведя личный состав в каждой до положенных ста человек.
Я стал свидетелем, как Беззубый прикопался к новобранцу с восточной внешностью. Сержант более чем резонно утверждал, что русским солдатам приходится несладко, когда в ротах есть кавказцы, поэтому «великий уравнитель» собирался «отделать» салагу по полной. Однако, более чем резонно солдат уточнил, что он таджик, а не кавказец.
Вообще, дурная слава в российской армии принадлежит в первую очередь дагестанцам, чеченцам (из Чечни призыва нет, но можно быть чеченцем, и не проживая в Чеченской республике), якутам, тувинцам. Эти призывники зачастую не выполняют приказы, нарушают законы и устав Вооруженных Сил. Большинство из них понимает лишь силу и могут выполнять обязанности военнослужащего только после предварительного избиения офицерами, старослужащими или своим же призывом. Иначе эти малые и не очень народы начинают насаждать в подразделении животные правила, включающие в себя: насилие, драки, унижения, сексуальные домогательства, шантажи, угрозы, кражи, воровство и прочий букет прелестей, свойственный невежественным и необразованным людям.
Разумеется, никакой прямой связи между национальностью и поведением нет. Зато есть связь между поведением и образованием, уровнем культуры и воспитанием. Если какие-то призывники росли в удалённом малонаселенном селе, где нет никаких атрибутов власти российского государства (полиция, прокуратура, суд и тому подобных), то они, как правило, не понимают последствий своего поведения и преступных действий. Они, оказываясь среди так называемых «цивилизованных людей», ошибочно воспринимают их вежливость и тактичность, как слабость, тут же начиная предпринимать попытки воспользоваться этими «недостатками». Эти недосолдаты не понимают своей цели пребывания в рядах армии, не понимают ответственности за свои действия, и, как правило, кончается это гауптвахтами, дисциплинарными батальонами (дисбат или дизель в разговорной речи), тюрьмой, а также травмами, увечьями, самоубийствами (доведениями до самоубийств), убийствами (доведениями до убийств), инвалидностью и сломанными судьбами.
Избежать печальных последствий можно, подбирая личный состав с примерно одинаковым уровнем образования, воспитания и схожим жизненным опытом. Так, выпускники высших учебных заведений в любом случае понимают слова и могут выполнять свои должностные обязанности без особого контроля. Выпускники школ (в частности, из отдаленных сел), если факт посещения и факт реальной учёбы остаётся под огромным знаком вопрос, могут понимать лишь угрозы и физическое принуждение (также они нуждаются в тотальном контроле).
Как вы понимаете, физическое насилие вообще и в отношении военнослужащих со стороны командиров в частности является незаконным (и не применяется повсеместно и регулярно). Поэтому и совершается огромное количество преступлений, основанных на непонимании, различии в определении базовых понятий и принципов, разнице менталитетов, религий, разницы в возрасте и уровне культуры. К примеру, то же самое наличие высшего образования подразумевает, что человек взрослее (умнее и спокойнее) на четыре – шесть лет, чем выпускник школы. Такие люди на самом деле могут служить. Другие же зачастую нуждаются в банальном воспитании и обучении нормам приличия.
Повторюсь, хотя теоретически нет связи между национальностью и поведением человека, всё же любой служивший в советской или российской армии отлично знает, что практическая связь есть. Отрицать это глупо и преступно.
Бездействие Министерства обороны и командования на местах приводят к таким трагедиям, как случай рядового Рамиля Шамсутдинова. Солдата-срочника систематически морально унижали, лишали сна (ставя в наряды вне очереди), применяли физическое насилие и угрозы, связанные с лишением чести и достоинства. Стоит отметить, что этим занимались русские, вероятно, псевдоверующие псевдоправославные «люди». Так как у них самих не было своей чести и достоинства, то и уважать чужие честь и достоинство, особенно какого-то срочника (беззащитного и бесправного, по их мнению) они не собирались. Это СТАНДАРТНАЯ ситуация для многих воинских частей в России.
Однако, стоит отметить, что свои экстремальные формы неуставные взаимоотношения принимают в печально известном Забайкальском военном округе (город Чита является столицей Забайкальского края, и именно над призывниками, отправляющимися туда служить, подшучивали на сборном пункте). Эта тенденция идёт со времён СССР и распространяется на Восточный военный округ. Именно в этих частях в советском союзе была самая лютая, жестокая, бесчеловечная дедовщина, идиотское землячество и тотальная неуставщина, в которую были вовлечены военнослужащие всех званий и должностей.
Причиной, по которой все преступления, смерти, травмы, самоубийства маскируются под несчастные случаи является круговая порука. Никто из офицеров, контрактников и срочников не смеет говорить правду. Последние по причине запугивания. В случае реальных разбирательств солдатам затыкают рот, угрожая «случайной» смертью, или «случайным» переводом в какую-нибудь «чёрную» роту, состоящую из дагестанцев. Причём последним (дагестанцам) может быть дан прямой приказ (или намёк) избить или надругаться над вновь прибывшим.
Случай Рамиля уникален тем, что он не стал дожидаться, когда его убьют или сделают инвалидом, а защитил свою жизнь и здоровье, отстоял свою честь и достоинство. 25 октября 2019 во время несения караула им были расстреляны восемь военнослужащих, в числе которых были непосредственно участвующие в издевательствах (трагедия произошла в посёлке Горный Забайкальского края). Стоит отметить, что данные военнослужащие издевались не над одним Рамилем, а над всеми солдатами, которые имели несчастье попасть к этим преступникам в подчинение. Однако, только Рамиль нашёл в себе силы (в первую очередь моральные) дать отпор агрессорам.
Ситуация, если смотреть на неё со стороны (не имея опыта прохождения срочной службы в звании рядового в ВС РФ) выглядит странной и неоднозначной: «Почему парень не обратился к начальству за помощью, а сразу схватился за автомат?», «Почему он застрелил людей, которые непосредственно не участвовали в издевательствах?» и «Почему Рамиль стрелял в лежачих и беззащитных?». Точный ответ может дать сам Рамиль, я же могу лишь предполагать. На первый вопрос, ответить можно так: «Начальство участвовало в беззаконии, покровительствовало, поощряло или было инициатором нарушений». Ответ на второй вопрос: «Невиновные были свидетелями нарушений, но не предпринимали никаких мер для их предотвращения, тем самым лишь поощряя и усугубляя ситуацию с Рамилем и его сослуживцами». Третий ответ: «Убитые люди сами поступали с Рамилем жестоко и хладнокровно – какое же отношение к себе они ожидали и заслужили?».
Возможно, ответы жесткие и категоричные, возможно, даже я сам нахожу их такими, но других ответов нет. Жестокость (обусловленная безнаказанностью) недалёких людей, которым по халатности вышестоящего командования была дана власть над другими, не могла породить ничего кроме жестокости в ответ. Безусловно, правильным и законным разрешением ситуации стало бы обращение в военную прокуратуру. Это возможно, когда тебе разрешено пользоваться телефоном, когда он у тебя есть (а не украден, как это было у Рамиля), когда у тебя есть свобода в действиях и передвижениях. Также важным является наличие доказательств. Необходимо понимать, что получить правдивые свидетельские показания на суде может быть крайне сложно или даже невозможно.
В любом случае у этого инцидента системные причины, связанные со слабой развитостью региона, средневековыми порядками в армии и «разношёрстным» личным составом.
«Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой.»
«Фауст» Иоганн Вольфганг фон Гёте
Если человек не готов отстаивать свои права с боем, то всегда найдутся люди (в военной форме или без неё), которые будут пытаться лишить тебя жизни и свободы. К сожалению, со времен Гёте мало что изменилось (особенно в Забайкалье).
Однако, основная линия повествования возвращает нас в Приволжье. После подготовки обмундирования и внешнего вида восьмая рота отправилась на вечернее построение. Это грандиозное ежедневное представление, проводимое на плацу при участии таких звёзд как: начальник штаба части, заместители командира части и сам командир («созвёздие» целиком можно было увидеть, может быть, разве что на праздниках типа 23 февраля или 9 мая).
В тот день для меня всё было в новинку. Я не понимал, что происходит, зачем, и кто там стоит вдали на противоположном конце плаца (у меня совсем неидеальное зрение – лиц и погон было не разглядеть).
Наши же сержанты постоянно пинали нас по ногам, окрикивали и материли. Почему-то они полагали, что ничего объяснять, показывать и подсказывать нам не нужно – мы и так всё должны знать, уметь и понимать. Любое наше незнание старослужащие принимали настолько близко к сердцу, словно мы оскорбляли их честь и достоинство, и только физическая расправа над нами могла восстановить их душевное равновесие. Разумеется, я утрирую, никакого достоинства и никакой чести у «сержантов» не было (было лишь желание поиздеваться, которое они облекали в форму соблюдения устава и исполнения своих должностных обязанностей). Однако, кавычки в предыдущем предложении я поставил не по причине отсутствия уважения к этим персонажам. Их погоны были пустыми, как и у нас. Приказа о присвоении им званий младших сержантов ещё не было…
Перед отбоем «сержанты» провели у нас телесный осмотр, бурно обсуждая кто какой кому поставил синяк. Вообще, такие осмотры нужны для выявления (и предотвращения) неуставных взаимоотношений между военнослужащими, связанных с физическим насилием, и проводятся утром и вечером. Всё правильно, всё логично, но, во-первых, всегда стараются бить так и в такие места, чтобы следов на теле не осталось, во-вторых, проверку на синяки проводят те, кто эти синяки и ставит.
После телесного осмотра мы несколько раз раздевались и одевались на счёт (это стандартная практика для восьмой роты). В российской армии существует стандарт в сорок пять секунд. За это время нужно проснуться, спрыгнуть с кровати, набросить на себя одежду, всунуть ноги в берцы и вбежать в строй, на ходу заправляясь и завязывая шнурки. Отбой выглядит немного иначе, менее драматично. Из строя нужно добежать до койки, скинуть одежду и берцы с себя, поставить берцы под табурет, китель, брюки и кепку определённым образом свернуть и положить на табурет, откинуть одеяло, прыгнуть в кровать, накрыться одеялом и уснуть (или сделать вид что уснул – главное не издавать никаких звуков). В перерывах между командами «Рота, отбой 45 секунд!» и «Рота, подъём 45 секунд!» зачастую проводятся «спортивные» занятия, которые заключаются в бесконечных приседаниях и отжиманиях на счёт.
Утром «тренировки» повторились, а сразу после них началась зарядка. Зарядку, как ни странно, проводили два офицера, которые были одеты в армейские спортивные сине-красные костюмы и обуты в кроссовки (мы же были в брюках, берцах и с голым торсом). Началось всё с пробежки. От казармы мы побежали в сторону плаца, затем наш маршрут повторил контуры огромного штаба, мы миновали клуб, по левую руку оставили основной КПП и второй КПП (за его воротами располагался «офицерский городок»), пробежали мимо ангаров с техникой, вдоль забора и пустыря, затем опять какие-то ангары, столовая, кафе и спортивный городок, как завершающий пункт утренней «экскурсии» по части.
Лишь впоследствии я узнал значения всех объектов и в одном из первых писем, отправленных домой, нарисовал карту части. Однако, к моменту окончания службы, моя карта была бы раза в три подробнее и включала в себя следующие объекты: баня, теннисный корт, спортивный зал, бассейн, казарма первого батальона, казарма второго батальона (на её четвёртом этаже размещался батальон обеспечения учебного процесса и рота материально-технического обеспечения), казарма третьего батальона, пустующая казарма, стадион, спортгородок, клуб (в отдельной пристройке квартировался оркестр), музей, штаб (в здании которого располагались также военная полиция, библиотека и учебные аудитории), типография, столовая, тир, полигон, учебные корпуса, ангары с военной техникой, старая медсанчасть, новая медсанчасть, курилки, магазин, кафе, КПП главное, КПП второе, плац, караульное помещение, склад обмундирования, склад боеприпасов, холодные каптёрки, домик швеи, футбольное поле, пожарная служба, автопарк и пустырь.
Разумеется, нам никто не проводил ознакомительных экскурсий – все объекты на территории части я постепенно открывал для себя сам. Эти открытия для меня были воистину чудесными и приносили настоящую радость…
Вернёмся к зарядке. Какую-то часть маршрута мы продвигались на четвереньках, другую – крокодилами в парах (один солдат держит ноги другого на весу, в то время как первый перебирает руками по земле), но в основном мы просто бежали. Этот круг длиной пару километров выдержали не все. Некоторые мучились отдышкой, кто-то с побагровевшими лицами брёл пешком в конце колонны (таких сержанты пинали и материли).
В спортгородке нас ожидала разминка, одним из элементов которой являлась «армейская пружина» (комплекс упражнений на все группы мышц). Порядок выполнения пружины:
(РАЗ) Принять стойку «ноги на ширине плеч».
(ДВА) Сделать приседание, ладони поставить на асфальт перед собой.
(ТРИ) Прыжком вытянуть ноги назад.
(ЧЕТЫРЕ) Сделать одно отжимание.
(ПЯТЬ) Прыжком подтянуть ноги к туловищу.
(ШЕСТЬ) Выпрыгнуть вверх, одновременно с этим выполняя хлопок вытянутыми руками над головой.
На самом деле это довольно сложное упражнение. Выполнялось оно нами под счёт, и количество повторений было довольно большим. Помимо пружины мы приседали, отжимались, подтягивались на перекладине, отжимались от брусьев, выполняли упражнения на пресс в висе и качали пресс обычными скручиваниями, сидя на лавках. Поразительно, что на гражданке для меня ни одно из этих упражнений не вызвало бы особых затруднений (кроме брусьев), но в армии почему-то всё давалось крайне ТЯЖЕЛО. Возможно, причина в ТЯЖЕЛЫХ берцах или в том самом пресловутом счёте. Он был то нарочито слишком медленным, то чересчур быстрым.
После зарядки мы вернулись в расположение и занялись подготовкой к завтраку. Порядок приёма пищи в столовой был строго регламентирован: РМТО (рота материально-технического обеспечения), БОУП (батальон обеспечения учебного процесса), первая рота, вторая рота, третья рота, четвёртая рота, пятая рота, шестая рота, седьмая рота, восьмая рота и девятая рота.
РМТО и БОУП целиком состояли из старослужащих. Отличить «боуптян» или «бобров» (так их называли остальные) можно было по грязной и выцветшей форме (некоторые, вообще, носили «флору», хотя вся армия на тот момент уже перешла на «пиксель»; «флора» и «пиксель» – это неофициальные названия военной формы, отличающиеся материалом, фасоном и камуфляжным рисунком, внешний вид которого и дал названия форме), небрежному, а иногда и измученному виду, злобным глазам и «золотым» бляхам. В соответствии с традициями части солдаты из батальона и роты носили латунные бляхи на поясах. Так вот, эти товарищи отличались грубостью манер, и хоть мы с ними мало пересекались, думаю, все их побаивались.
В девяти учебных ротах было по девяносто новобранцев и по девять-десять сержантов-старослужащих, которые отличались от нас молодцеватым видом, подогнанной и ушитой по фигуре формой и наручными часами (на самом деле среди боуптян тоже встречались сержанты, но основная масса имела звание «рядовой»). Бляхи они носили стандартные (железные, выкрашенные в «изысканный» болотный цвет).
Одновременно принимать пищу в столовой могли лишь две-три роты (БОУП по численности был сопоставим с одной учебной ротой, а РМТО – не более одного учебного взвода), поэтому приём пищи у личного состава части был растянут на час как минимум. Причём, если РМТО и БОУП тратили на еду ровно столько времени, сколько требовалось самому медлительному из их числа, то последние учебные роты (восьмая и девятая) почти не ели. Из-за медлительности старослужащих (тех, что с латунными бляхами) смещался график приёма пищи у первой и последующих рот. Так как непосредственно после завтрака было обязательное утреннее построение на плацу (с подъёмом флага и пением гимна РФ), а после ужина вечерняя поверка, то задержка в приёме пищи приводила к вечной спешке и бегу третьего батальона со столовой на плац.
Случалось так, что команда «Закончить приём пищи» звучала даже до того, как я успевал сесть за стол. Приходилось вставать, брать поднос и нести его содержимое к мойке. По пути я пытался съесть самую калорийную пищу, а также выпить чай, сок, кофе, какао, молоко, компот, морс, суп (жажда нас мучила вплоть до выдачи фляжек). Разумеется, приём пищи в небольшом количестве, быстром темпе и, по сути, без фазы пережёвывания не утолял голод, и я вечно думал о еде. Процесс получения блюд на раздаче довольно небыстрый, и поэтому насколько близко к началу очереди на раздаче ты окажешься, настолько долго (и комфортно) ты сможешь поесть. Так как в роте сто человек, и раздача движется со скоростью один военнослужащий в две-три секунды, то первому в очереди полагалось на четыре минуты больше времени на приём пищи, чем последнему. С одной стороны, разница не такая уж и большая, но только если не учитывать, что сам приём пищи длится те самые четыре минуты. Такая несправедливость порождала давку – все пытались протиснуться вперёд, ближе к началу очереди.
Чтобы успеть хоть что-то съесть, нужно было включать либо наглость (лезть без очереди), либо прибегать к разным стратегиям и тактикам (простор для их применения имелся). Рота строилась повзводно перед столовой. По команде военнослужащие либо с правого ряда, либо с левого или даже с центрального начинали забегать в столовую (причём всё это происходило одновременно во всех трёх взводах). На втором этаже нас встречали сержанты, указывающие руками на столы, за которые мы должны рассесться (зимой рота строилась ещё и на первом этаже столовой, так как необходимо было раздеться – снять бушлаты). Затем по команде солдаты бежали (точнее шли супербыстрым шагом) от столов к началу раздачи. Итого ваше положение в очереди зависело от шеренги (в которой вы стоите в своём взводе, а шеренга зависит от вашего роста), от вашего ряда, скорости вашего бега от крыльца столовой до второго этажа (я часто обгонял на этом этапе нескольких человек), удалённости вашего столика от начала раздачи и скорости вашей быстрой ходьбы (бегать в самом зале приёма пищи было запрещено) от столика до вожделенных голубых подносов. Подносы, кстати, до тех пор, пока они были пустыми, мы использовали как щиты, прикрывая раздачу от набегов «товарищей солдат», которые не были знакомы со значением слова «очередь» (такие наглецы всегда встречались).
Сложно описать все «прелести» столовой, все её конфликты, крики, местечковые стычки, угрозы и разборки. Порядок в столовой наводили (или не наводили) наши сержанты, а иногда в дело вмешивался офицер, дежуривший по столовой. С очередью на мойку дела обстояли совсем иначе – я старался попасть в конец и нарочито медленно шёл от стола, одновременно с этим запихивая в рот еду. На самом деле это очень обидно и жестоко – ты голоден, перед тобой целый поднос еды, а ты должен его отдать. Содержимое отправится на помойку, ты же уйдёшь из столовой почти таким же голодным, каким в неё и пришёл. Разумеется, иногда мне удавалось оказаться в начале очереди, и я успевал съесть больше, но «жевать» еду всё равно не было возможности – только откусывать и глотать. На большее не хватало времени.
Сам рацион нашего питания лично меня полностью устраивал, хотя многие его ругали и некоторые из блюд не ели принципиально. Однако, подробно про меню я напишу позже, когда повествование дойдёт до того момента, когда я начал успевать съедать всё содержимое подноса.
После первого моего завтрака в составе доблестной (нет) восьмой учебной роты состоялось построение на плацу. Затем, если я не ошибаюсь, нас отправили на территорию, закрепленную за ротой, на уборку. Мы собирали бычки и прочий мусор (нас распределили по одному человеку на каждые девять-десять квадратных метров).
Скорее всего, в тот день была тотальная уборка казармы – так называемое ПХД. Этот термин официально расшифровывается как «парко-хозяйственный день», неофициально – «просто хуёвый день». Сержанты назначали людей на разные объекты: лестница, умывальная комната, бытовая комната, туалет, центральный проход и так дальше. Вообще, в казармах были следующие помещения: комната информирования и досуга (комната психологической разгрузки или «ленинская»), канцелярия (в ней сидели офицеры и играли в компьютерные игры), комната для хранения оружия (она же «оружейка»), комната (место) для чистки оружия, комната бытового обслуживания (сокращённо «бытовка»), кладовая (она же «каптёрка»), комната (место) для спортивных занятий (она же «качалка», но новобранцам туда путь был заказан), комната (место) для курения и чистки обуви («курилка»), сушилка для обмундирования (помещение с температурой около сорока градусов), душевая (в нашей казарме не было горячей воды, впрочем, как и душевых), комната для умывания, туалет.
В обязанности солдат входила уборка, мойка, «протирка» вверенного объекта. Спрос за уборку был очень строгим. Каждую пылинку, развод на стекле или зеркале, штрих (от берцев) на полу сержанты видели и принуждали исправить найденные недостатки. Как всегда, уборка проходила в быстром темпе, с руганью, матом и рукоприкладством. Уборочного инвентаря (даже элементарных тряпочек для протирки пыли) на всех не хватало. Образовывались очереди за каждым треснутым совком, лысым веником, сломанной шваброй (некоторые швабры были без черенков) и дырявым ведром. Я шучу? Нет, я не шучу. Всем нам было не до шуток.
Мойка пола представляла собой так называемую пенную вечеринку – это когда несколько брусков мыла крошатся в ведро с водой, и взбивается пена. Я не помню, чем мы крошили мыло – ножей у нас точно не было, значит, вероятно, бляхами от ремней. Спросите, как можно крошить мыло? Всё очень просто! Мыло Слонёнок было таким сухим, что крошить его можно было чуть ли не руками. Нам выдавали специально мыло для ПХД? Нет, мы использовали своё личное. Пена из ведра, точнее вёдер, выливалась на пол, заполняя всё пространство. Спустя некоторое время, в течении которого пена должна была впитать в себя грязь, пену собирали обратно в вёдра и выливали в туалет в очки. «Водолеи» топтали пол в умывальне и туалете, что провоцировало дополнительные ругань и конфликты… В общем, уборка в казарме – это жуткое событие, в котором я всегда старался не участвовать.
Первые дни в восьмой роте были наполнены занятиями по строевой подготовке на плацу, лекциям (на них мы учили устав) и «рабочками». Рабочка – это выполнение личным составом разного рода работ: подметание листвы, выщип травы и одуванчиков (так называемая операция «Гусь»), перенос каких-либо грузов и тому подобные логичные или нелогичные, полезные или бесполезные занятия.
На «лекциях» нам под запись (у всех были блокнотики) диктовали звания и фамилии наших командиров (командир отделения, заместитель командира взвода, командир взвода, командир роты, командир батальона и так дальше). Также мы записали иерархию воинских званий: рядовой (пустые погоны), ефрейтор (одна полоска на погонах), младший сержант (две полоски), сержант (три полоски), старший сержант (одна широкая полоска), старшина (широкая полоска и узкая), прапорщик (две маленькие звезды вдоль погон), старший прапорщик (три маленькие звезды вдоль погон), младший лейтенант (одна звезда), лейтенант (две звезды поперек погон), старший лейтенант (три звезды, расположенные треугольником), капитан (четыре звезды буквой «Т»), майор (одна большая звезда), подполковник (две большие звезды поперёк погон), полковник (три большие звезды, расположенные треугольником), генерал-майор (одна огромная звезда), генерал-лейтенант (две огромные звезды), генерал-полковник (три огромные звезды) и генерал армии (одна огроменная сверхновая звезда).
Строевая подготовка включала в себя многочасовые тренировки на плацу. Мы отрабатывали шаг, учились «тянуть носочки», приучались слышать барабан и счёт командира (раз, раз, раз, два, три), изучали команды. Маршировать по жаре в берцах на голодный желудок с пересохшим от жажды горлом – это, конечно, не самое приятное занятие, но, сказать по правде, в армии и так ничего приятного не наблюдалось.
Утром мы натирали берцы гуталином, брились и делали кантики на шее. По вечерам подшивались. Эта процедура состояла из следующих этапов:
(РАЗ) Отодрать от воротника старую подшиву.
(ДВА) Постирать её в раковине со Слонёнком.
(ТРИ) Сложить ткань в тонкую полоску.
(ЧЕТЫРЕ) Погладить её утюгом.
(ПЯТЬ) Пришить подшиву к воротнику.
Количество стежков сверху, снизу и по бокам было регламентированным (использовались исключительно белые нитки). Существовали какие-то правила относительно количества слоев в подшиве, а также был единственно верный способ складывания ткани. Иногда я не гладил подшиву, пришивая её мокрой, или же «гладил» путём тёрки в натянутом виде о дужку кровати или любой другой предмет с прямыми углами (стол, табурет, подоконник). В некоторые дни я не стирал подшиву вовсе, переворачивая её на изнаночную сторону (изнанка всегда оставалась чистой).
Дело в том, что времени у нас практически не было. У каждой раковины стояло по несколько человек (они одновременно пользовались одним краном), а очереди на глажку всегда были огромными. Утюги же часто портили подшиву, окрашивая её в рыжий цвет. Иголок вечно не хватало, они ломались, поэтому мы занимали их друг у друга. С нитками ситуация обстояла не намного лучше. Вообще, иголки, нитки, подшивочная ткань должны была периодически выдаваться. К примеру, ткань, я думаю, подлежала выдаче каждый день, но только не в нашей части. В учебке не было даже туалетной бумаги! На помощь приходили книги из ленинской комнаты (не зря же говорят: «Книга – лучший друг человека»).
Думаю, стоит рассказать о моих сослуживцах (сейчас речь пойдёт о солдатах с моего взвода – с военнослужащими других взводов я не имел особых контактов). Помню одного шалопая, выглядевшего как наркозависимый ребёнок. Он был невысоким и белобрысым с очень странным голосом и манерами. Приведу лишь одну его фразу: «Мне мама сказала всех в армии слушаться, вот я и слушаюсь». Всё это говорил он на полном серьёзе с отстранённой непонимающей улыбкой от уха до уха. Странный тип…
Внешним видом выделялись два солдата. Они обладали идеальными телами в плане пропорций мышц, симметрии на лицах и общей эстетики. Один был смуглым и, насколько я помню, был простым «качком». У второго была обычная бледная кожа, татуировка на спине (какие-то иероглифы) и внешность модели или актёра, по которому вздыхают все девушки планеты. И да, он был каратистом.
Помню, один раз наш взвод стоял в казарме. Нам, как всегда на таких построениях, рассказывали «сказочки» о том, какие мы «пидарасы», «конченые ублюдки», «уёбища» и «апатичные флегмы». В тот раз Буратино (наш заместитель командира взвода) абсолютно не к месту стал кричать: «Не смотрите, что я такой маленький и гашёный! Я вас всех ушатаю! И не с такими справлялись! Если вы даже с нами справитесь, то офицеров не вывезете!». После этой «устрашающей» триады он ударил Каратиста кулаком в грудь и заявил: «Хотел бы я иметь такое тело как у тебя!». Помню фразу и самого Каратиста (она была произнесена в совсем другой раз и в совсем другой обстановке): «Я привык, что в колледже ко мне обращаются по имени и отчеству, а тут я пидор».
В моём взводе также числился неприятный Школьник с чувством собственного величия, а ещё Альберт, который был чересчур в себе уверен (однако, его уверенность имела свои корни в отсутствии интеллекта). Помню, как эти двое стирали форму Чёрного. Альберта постоянно бил «чёрный властелин», а тот, очевидно, не зная, как поступать в подобных ситуациях, лишь с непониманием смотрел на сержанта.
Также во взводе числился невысокий Спортсмен, выглядевший немного нерусским. Он и Качок были нормальными, отзывчивыми, очевидно, порядочными и добрыми людьми. Остальные мне были настолько чужды, что просто стоять рядом с ними мне было неприятно.
Проиллюстрирую примером. Однажды, это было очередное построение в казарме (поблизости сержантов не было – мы стояли одни), я стоял в первой шеренге и, в определённый момент, почувствовал шлепок по ягодице. Я был поражен и оскорблён до глубины души, поэтому развернувшись высказал всё, что думал о стоявших позади солдатах.
Следует понимать, что сержанты постоянно нас «качали» (приказывали выполнять физические упражнения). Причиной «кача» могло послужить всё что угодно: разговор в строю, неправильный ответ, медлительность кого-то из нас и любая другая причина, а также её отсутствие (в армии широко распространены коллективные «наказания» – то есть из-за одного дурачка всё отделение, взвод или рота могли заниматься «спортом»). Иными словами шлепок, равно как и моя реплика в ответ, могли привести к очень печальным последствиям для ВСЕХ.
Однако, физические упражнения применялись не только в качестве наказания. Помню, как мы учили обязанности солдата в позе «полтора». Эта поза получается в процессе выполнения отжиманий от пола или приседаний. Наша рота «обожала» приседания. Сержант командовал: «Начинаем приседать на счёт! Раз!», – мы сгибаем ноги в коленях и опускаемся вниз. «Два!», – мы распрямляем ноги и оказываемся в первоначальном положении. «Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Полтора!», – мы замираем в промежуточной позе, в которой колени согнуты под углом в 90 градусов. В таком положении бёдра оказываются параллельны полу, а сам человек выглядит словно сидящим на табурете (однако, руки при этом вытянуты перед собой).
В такой позе мы проводили ровно столько времени, сколько было необходимо, чтобы у всех на лицах выступал пот, лица краснели, колени начинали дрожать, а руки трястись. Кто-то не выдерживал – его сержанты пинали или били кулаками. Иногда в руках мы держали табуретки, а табуретки в нашей казарме были металлическими и по-настоящему тяжелыми…
Обязанности солдата (матроса) из Устава внутренней службы Вооруженных Сил Российской Федерации
160. Солдат (матрос) в мирное и военное время отвечает: за точное и своевременное исполнение возложенных на него обязанностей, поставленных ему задач и соблюдение при этом требований безопасности военной службы, а также за исправное состояние своего оружия, вверенной ему военной техники и сохранность выданного ему имущества. Он подчиняется командиру отделения.
161. Солдат (матрос) обязан:
глубоко сознавать свой долг воина Вооруженных Сил, образцово исполнять обязанности военной службы и соблюдать правила внутреннего порядка, овладевать всем, чему обучают командиры (начальники);
знать должности, воинские звания и фамилии своих прямых начальников до командира дивизии включительно;
оказывать уважение командирам (начальникам) и старшим, уважать честь и достоинство товарищей по службе, соблюдать правила воинской вежливости, поведения, ношения военной формы одежды и выполнения воинского приветствия;
заботиться о сохранении своего здоровья, повседневно закаливать себя, совершенствовать свою физическую подготовку, соблюдать правила личной и общественной гигиены;
в совершенстве знать и иметь всегда исправные, обслуженные, готовые к бою оружие и военную технику;
соблюдать требования безопасности военной службы на занятиях, стрельбах, учениях, при обращении с оружием и техникой, несении службы в суточном наряде и в других случаях;
знать нормативные правовые акты Российской Федерации, нормы международного гуманитарного права в пределах установленного для солдат (матросов) правового минимума, Кодекс поведения военнослужащего Вооруженных Сил – участника боевых действий, а также соответствующие международно признанным средствам опознавания знаки различия и сигналы;
аккуратно носить обмундирование, своевременно производить его текущий ремонт, ежедневно чистить и хранить в определенном для этого месте;
при необходимости отлучиться спросить на это разрешение у командира отделения, а после возвращения доложить ему о прибытии;
при нахождении вне расположения полка вести себя с достоинством и честью, не совершать административных правонарушений, не допускать недостойных поступков по отношению к гражданскому населению.
162. За образцовое исполнение обязанностей военной службы, успехи в боевой подготовке и примерную воинскую дисциплину солдату может быть присвоено воинское звание ефрейтора, а матросу – старшего матроса.
Ефрейтор (старший матрос) обязан помогать командиру отделения в обучении и воспитании солдат (матросов).
Этот текст мы произносили вслух, вторя одному из сержантов или солдату, которого старослужащие назначили читать Устав. Как вы понимаете, это далеко не зарифмованные стихотворные строки. Выучить такой объём текста наизусть особенно в такой неспокойной обстановке для многих, если не для всех, было невыполнимой задачей. По окончании «слушания», сержант спрашивал случайную «мартышку» (почему-то такое обращение к солдатам было очень распространённым). Мартышка, разумеется, запиналась на каком-либо слове, и весь взвод начинал учить обязанности заново в тех самых «волшебных» полтора.
Также напишу отдельно про заправку спальных мест. По утрам, после возвращения с зарядки, мы застилали койки и деревянными колотушками («официально» такое приспособление называется «отбива») отбивали матрасы и одеяла. Цель отбивки заключалась в придании постелям состояния идеальной гладкости. Всё усложнялось тем, что койки были пружинными и многие провисли уже лет эдак двадцать назад (состояние матрасов было соответствующим). Сержанты проверяли заправку ниткой, натягивая её по уровню постелей. Если где-то нитка выявляла бугры или ямы, то койка «взрывалась» (сержант скидывал матрас с постельными принадлежностями на пол), а может и все спальные места поблизости. После этого сержанты давали пару минут времени, а мы как угорелые застилали постели вновь, колотили матрасы и надеялись на лучшее…
Как вы можете догадаться, меня абсолютно не устраивала обстановка в роте. Кому понравится обращаться на «Вы» к наглой малолетке, окончившей (или не окончивший) ПТУ? Кому понравится, что тебя в любой момент могут пнуть, ударить или обозвать последними словами? Кому понравится, лежать ночью и ждать, когда тебя поднимут и начнут «качать»? Плюсом телефоны солдат разбивались, путем бросания их об пол. Зарядные устройства разрывались и разламывались. Личные вещи отбирались.
К примеру, Прыщавый забрал мой бритвенный станок со сменными лезвиями с формулировкой «не положено», а «положены» были одноразовые станки. Но где их взять? Пару дней я брал станки у других. Затем, в один из дней, тот самый Прыщавый засобирался идти в магазин (тогда-то я и узнал, что на территории части осуществляется торговля) и спросил кому что купить. Сержанту все стали заказывать расчески и носовые платки (каждый солдат обязан был всегда иметь при себе расчёску, завернутую в белый носовой платок, который в свою очередь был завёрнут в запаянный полиэтиленовый пакет), пишущие ручки, блокноты, бритвенные станки, нитки и иголки. Он составил своими каракулями список покупок, взял деньги и через полчаса выдал заказы. Разумеется, сержант всё напутал, ни о каких сдачах и речи ни шло, но у меня появился станок!
Свои личные вещи мы хранили… Угадайте где?! Неправильно! Мы хранили их на полу, под кроватями! Зубные щётки, пасты, мыло всё лежало просто на полу (у меня был пакет, но некоторым повезло не так сильно).
В любом случае бытовые трудности были ничто по сравнению с постоянными избиениями и моральными унижениями. У меня имелся телефон Nokia 2690, и я хотел на его камеру заснять сержантские бесчинства. Разумеется, это надо было сделать незаметно. В противном случае пострадали бы мы оба (телефон, я полагаю, погиб бы первым).
Я продумывал план съёмки, сидя в туалете, так как это было единственное место, где можно было остаться наедине и поразмышлять. Телефон был белым, что привлекло бы внимание, поэтому я планировал снять заднюю крышку и засунуть аппарат в берцы так, чтобы камера торчала наружу (чёрный цвет внутренностей телефона слился бы с чёрным цветом ботинок). Конечно, сложно было подгадать момент и пришлось бы очень близко подходить к сержантам (разрешение камеры было всего 0,3 мегапикселя), также и с телефоном имелись проблемы – аккумулятор был разряжен. Возможности его зарядить не было по причине, о которой уже писал ранее – отсутствие электророзеток. Равно, как и времени. Оставить телефон один в той же бытовке было крайне рисковой затеей – его могли украсть сослуживцы или забрать (сломать) сержанты.
Стоит отметить, что у подавляющего большинства солдат (и сержантов) были самые обычные кнопочные телефоны без камеры и интернета (мой же телефон, хоть и выглядел как обычный кнопочный, был оснащён камерой и доступом в сеть).
Съёмка преступлений сержантов всё откладывалась, а скоро я попал в санчасть. В роте был санитарный инструктор (обычный солдат моего призыва, назначенный командованием на эту должность), у которого можно было в отведённое для этого время (обычно утром) взять градусник и измерить температуру. Если столбик ртути переваливал за отметку в тридцать семь градусов, то фельдшер (второе «имя» санинструктора) отводил солдата в санчасть на врачебный осмотр.
В один из дней я почувствовал себя очень плохо (вообще, моё недомогание, я уже писал об этом, началось в первый же день пребывания в части) и вместе с другими больными отправился в медпункт (моя температура значительно превышала норму, думаю речь шла о тридцати восьми градусах минимум).
Санчасть (раз)
Из казармы мы направились в противоположном от санчасти направлении (медики переехали из ветхозаветного строения в современное, с так называемым «евроремонтом», здание). Первым делом нас осмотрел врач (это был высокий болезненно худой мужчина с капитанскими погонами). Результаты осмотра подтвердили моё болезненное состояние, и меня оставили в стационаре.
Больничные палаты располагались на втором этаже здания, а сами больные располагались в кубриках (маленьких комнатах или палатах). В каждой палате было по четыре кровати (по четыре нормальные деревянные кровати с большими матрацами!), четыре стула, две тумбочки, одно пластиковое окно и, о чудо чудное, по восемь электророзеток! Розетки располагались непосредственно у кроватей, но немного ниже уровня матрасов. Это означало, что можно заряжать телефон, но со стороны этого не будет видно!
Мне выдали синюю больничную форму (разумеется, не по размеру), я переоделся и лёг. В стационаре разрешалось лежать на кроватях! В казарме же даже садиться на койки было нельзя за исключением сон-часа (после обеда в течении сорока – шестидесяти минут был тихий-час). Представьте мои чувства! Лето, отличнейшая погода, интересное место с красивой и необычной архитектурой, река рядом, так и хочется выйти, погулять, всё обследовать, но я должен был укладываться спать! Днём! Было обидно до невозможности! Попав в часть, я потерял всяческую свободу (покинуть казарму я не мог даже в так называемое «личное время»).
Однако, в санчасть я попал из-за недомогания, и возможность лечь, а не маршировать по плацу, была, разумеется, по-настоящему желанной. Меня беспокоили насморк, кашель и общая слабость. В общем, сразил меня острый бронхит. Кстати, узнал я свой диагноз далеко не сразу – случайно увидел в медицинской карте через несколько дней.
Оказалось, в стационаре есть свой зал для приёма пищи с гражданскими тарелками, гражданскими кружками и гражданскими столовыми приборами! Перед завтраком, обедом и ужином несколько больных шли в столовую, заходили в неё через служебный вход и у поваров получали блюда и продукты на всю санчасть. Хлеб, яйца, сок и молоко переносились в мешках, основные блюда – в специальных котелках, кастрюлях и в другой посуде, названия которой я не помню (или же и не знал никогда). Также силами больных из столовой приносилась питьевая (кипячёная) вода. Помимо транспортировки еды в обязанности этого неофициального наряда по столовой входила сервировка блюд на столах и выкладка столовых приборов. Когда всё было готово, то «санчасть» строилась и «отправлялась» на приём пищи.
Заправляли всеми процессами в стационаре старослужащие, но не сержанты из учебных рот, а бобры (такие же больные, как и мы, но старослужащие). Они проводили вечернюю поверку, назначали наряды и контролировали ежедневную утреннюю уборку в кубриках. Так как «чистота залог здоровья» и «порядок превыше всего», то один, а может и два раза в день, больные подметали и мыли пол в своих палатах. Обычно два человека подметали, деля пространство кубрика пополам, а двое других мыли пол, также проводя межу посередине.
В санчасти постоянно находилась (дежурила) медсестра. Я помню одну – это была молодая полненькая девушка. Она ставила нам уколы, выдавала таблетки и витамины, контролировала процесс замера температуры (нам был представлен широкий ассортимент градусников: большие и маленькие, с красной ртутью и серебристой, а также несколько электронных) и следила за тем, чтобы мы полоскали горло какой-то цветной водой. Очевидно, это был какой-то медицинский раствор, но я даже цвет этой жидкости не помню и поэтому идентифицировать сей чудодейственный эликсир не имею никакой возможности.
Помимо медицинских сестёр были ещё и два санитарных инструктора, которые были обычными солдатами-срочниками моего призыва. Как они оказались «при санчасти» я точно не знаю, но, скорее всего, у них имелось медицинское образование. Эти ребята были худыми и высокими, и у обоих были странные вытянутые лица. Один был наполовину азиатом, другой славянской внешности. В принципе, это были адекватные, достаточно умные, уравновешенные и спокойные люди.
По ночам медсестра в своём кабинете в компании старослужащих и, вероятно, санинструкторов довольно весело (по меркам армии) проводила время. Они смотрели телевизор, разговаривали и пили чай. Все мои познания (точнее догадки) об их ночном времяпрепровождении основываются на моём слухе (звуки голосов, стук металла о стекло, который всегда возникает при размешивании сахара чайной ложкой в стакане, и специфичный телевизионный шум).
На следующее утро всех вновь прибывших больных отправили в госпиталь на дополнительные обследования. Мы, если не ошибаюсь, переоделись в пиксель и на медицинской «буханке» поехали в неизвестность.
Нас выгрузили и построили где-то на заднем дворе в непосредственной близости от служебного входа госпиталя. Почти сразу к нам подошёл старослужащий-боуптянин, одетый в госпитальную форму терракотового цвета, и завёл разговор с кем-то из, очевидно, своих знакомых. Я совсем не помню о чём шла речь – мне запомнились лишь яблоки в руках бобра (госпиталь утопал в яблонях, а вдали виднелись больные, которые срывали и ели плоды).
В здание мы заходили по двое, делали флюорографию (проверка на воспаление лёгких) и выходили обратно в госпитальный сад. Во время своего «захода» я обнаружил магазин! Малюсенький киосочек с продукцией первой необходимости, включая подшиву, бритвенные станки и носовые платки! Я был на седьмом небе от счастья! Я купил всё, в чем нуждался, и был этому чрезмерно рад.
Когда все больные из нашей части прошли обследования, мы отправились обратно в учебку.
Буханка подвезла нас непосредственно к дверям санчасти, мы выгрузились и побрели наверх в стационар.
Мне не повезло – одну из суббот и как следствие ПХД я встретил в санчасти. Вот этот день был по-настоящему жёстким. Всё было как и в казарме, но с одним нюансом. Все мы были больны. К примеру, у меня температура не опускалась ниже тридцати восьми, и моими постоянными спутниками были слабость, насморк и кашель (у меня было устойчивое ощущение, что вот-вот ещё немного и я выкашляю из себя свои легкие). Мы также разводили пену на центральном проходе, также мыли в умывальнике, туалете, столовой и в каждой из палат.
Когда мы закончили, один из «дедов» провел пальцем над одним из дверных косяков и показал нам пыль… Уборку пришлось начинать заново, но перед этим всех нас загнали в пустую (без мебели) палату и скомандовали принять упор лёжа. Нас было человек двадцать как минимум, мы и стоя еле-еле помещались в этой комнатушке, поэтому всё кончилось тем, что мы отжимались в несколько этажей. Я, к примеру, отжимался от спин двух бедолаг, которым хватило место на полу, а мне нет. Кое-где отжимались в три этажа… Скажу я вам, это было очень страшное зрелище… Стекла в палате мигом запотели, а потом мы снова приступили к уборке.
Мы вытирали пыль где только можно и нельзя. Каждая пылинка, соринка, микроскопическая былинка убиралась нами с центрального прохода. Уборка длилась, без преувеличения, целый день. Вечером же мне пришлось чистить один напольный унитаз. Чистить песком! Был какой-то специальный гель и ёршики, но одного старослужащего осенила гениальная мысль: «Пусть как наши ребята песком трут!». Откуда-то притащили песок в непонятном глиняном горшке, и я довольно долгое время занимался тем, что какой-то тряпкой брал песок и тёр им эмалированный металл. В этом занятии было мало приятного. Тем более периодически в туалет заходили «деды» и контролировали процесс.
Процедурный кабинет несколько раз в день мыли санинструкторы, каждый раз наполняя процедурную специфичным ароматом (в ведро с водой они добавляли хлорную таблетку). Я слышал, как однажды кто-то из старослужащих дал одному из фельдшеров совет: «Больно смотреть как ты один убираешься – бери помощников!» (на тот момент санинструктор был лишь один – азиат с интеллигентной речью и манерами).
В один из дней нас отправили в старую санчасть. Мы должны были перенести разные приборы, свёртки, коробки и прочее материальное имущество из старого здания в новое. В принципе, мне понравилось эта деятельность (мы сделали несколько ходок). Нас никто особо не контролировал и не нагружал сверх меры, и мы смогли поговорить среди стен, у которых нет ушей. Один военнослужащий моего призыва рассказал о своих планах. Он намеревался убить одного из сержантов. Рассказчик был со смуглой кожей и немного специфичной внешностью, говорящей о его восточных корнях (или кровях – похожие слова и похожий смысл): «Великан просто ещё не знает, что такое стоять на краю обрыва с приставленным к затылку пистолетом. Не знает, что такое молить о пощаде…». Про Великана я напишу чуть позже. Лично я не считал его худшим из всех сержантов, но, в общем и целом, мне было приятно узнать, что не я один думаю о мести, ни у меня одного ущемлено чувство собственного достоинства и гордость.
Приближался день принятия присяги, а я всё ещё находился на лечении в санчасти. Капитан (тот самый главврач медпункта) распорядился, чтобы старослужащие натренировали нас. Нам выдали деревянные автоматы, и мы маршировали с ними в тапочках по белым напольным плиткам стационара. Также мы учили наизусть текст присяги.
«Я, (фамилия, имя, отчество), торжественно присягаю на верность своему Отечеству – Российской Федерации.
Клянусь свято соблюдать Конституцию Российской Федерации, строго выполнять требования воинских уставов,
приказы командиров и начальников. Клянусь достойно исполнять воинский долг, мужественно защищать свободу,
независимость и конституционный строй России, народ и Отечество.»
И вот настал «праздничный» день. За мной пришёл ротный санинструктор и увёл в нашу казарму. Из неё мы (восьмая учебная рота) сразу направились на плац и там промаршировали несколько кругов (в тот день я увидел всех офицеров своей роты). У меня почти сразу начало темнеть в глазах, лоб горел, а лицо было покрыто капельками пота (стояла неимоверная жара). Мне было очень плохо – я еле держался на ногах.
На плацу была построена вся часть, а по его периметру стояли какие-то люди. Наверное, приехавшие родственники военнослужащих. Думаю, там могли быть и мэр Пустово, священники и другие публичные личности (я ничего не знал об этом мероприятии кроме выученного наизусть текста присяги). Мы по очереди выходили из строя, держа при этом автомат в руках, и направлялись к парте, поставленной прямо на плацу (на парте лежал текст присяги, вложенный в красивую красную обложку). Я вслух прочёл клятву и наклонился к списку, в котором следовало поставить свою подпись. Но в списках меня не оказалось (скорее всего, по причине моего нахождения в санчасти)! Командир моего взвода, который стоял рядом, прошептал: «Потом разберёмся, а пока просто распишись в воздухе» (на самом деле никто потом не разобрался – присяга мною так и не была принесена). Я сделал вид, что расписался, крикнул: «Служу Российской Федерации!», – и встал в строй. Затем мы опять несколько кругов били своими ступнями несчастный, ни в чём неповинный асфальт.
Обед был праздничным с половиной яблока, конфетой и вафлей. Может быть, там было и не яблоко вовсе, а половина апельсина. Может четвертина или даже целый апельсин. Может вместо вафли было печенье или пряники (я себя чувствовал очень плохо, голова почти не соображала, и моим единственным желанием было попасть обратно в санчасть). На самом деле фруктов и сладкого мне очень не хватало! Думаю, это связано в первую очередь с постоянным стрессом.
После обеда военнослужащих, к которым приехали родственники, отпустили в увольнения. Вообще, в нашей части служили уроженцы Алтайского и Красноярского края, Кемеровской, Иркутской, Новосибирской, Омской, Томской областей, республики Мордовия, Татарстан и Башкортостан. Основная масса призывников была среднего роста и астенического телосложения, так популярного в призывном возрасте, каких-то громил, амбалов, чудо-спортсменов и гигантов-переростков среди нас не наблюдалось. Точнее было в каком-то из подразделений одно аномальное зубастое чудище (слава Богу, я не был с ним знаком). В противоположность нам были наши старослужащие: бобры и особенно сержанты из учебных рот. Откуда таких брали я не могу даже представить: высоченные, огроменные, взрослые. Многие имели вид тридцати – сорокалетних бугаев. Вероятно, их набирали с категорией годности А, а нас же «полудохлых» загребли, очевидно, с Б-3 и Б-4. Наши «деды» были из Алтайского, Приморского, Хабаровского, Забайкальского края и Амурской области.
После обеда меня вернули обратно в санчасть, где я пробыл ещё несколько дней. Там времени даром я не терял и списался со своим одногруппником. Его мама состояла в одной из организаций, защищающих и помогающих солдатам-срочникам. Об этом Андрей сообщил мне перед самым моим уходом в ряды вооруженных сил и оставил свой адрес: «Запиши, вдруг пригодится». Однако, адрес не пригодился – мы пользовались обычными телефонными сообщениями или же электронной почтой, а может и тем и тем. Я описал ситуацию в части и спросил, что мне следует предпринять. Андрей ответил, что я должен собрать факты: фамилии, звания, должности, даты. Затем он встретился с моими родителями (сам я ничего им не сообщал – у меня с родителями, к сожалению, крайне недоверительные отношения), и они вместе составили обращение в военную прокуратуру Нижегородского гарнизона.
Вся моя переписка с Андреем велась, разумеется, тайно (все полученные сообщения я удалял сразу после прочтения, а отправленные – сразу после передачи), в туалетах, под одеялом ночью и в столовой – у того самого служебного входа, где я в составе наряда по санчасти получал провизию.
Учёба
Когда я вернулся в казарму, всё было по-прежнему (я про нездоровую атмосферу в подразделении). Из новенького – появилась учёба. Занятия у нашей роты проходили в учебных классах, расположенных в отдельном одноэтажном строении, соседствующим со столовой, магазином и теннисным кортом. Занятия длились по несколько часов кряду, но с обязательными перекурами каждый час, а может и чаще.
Вообще, курение и всё что с ним связано в нашей части (как, думаю, и во всех воинских частях) было возведено в культ. Курилки (деревянные беседки) располагались везде! Перед приёмами пищи, после приёмов пищи, после зарядки, перед утренним построением, после утреннего построения, перед вечерней поверкой на плацу, после вечерней поверки, всегда и везде всю роту загоняли в курилку (все без исключения солдаты должны были там находиться). Тот факт, что некоторые не курят (думаю 10—15 %), никого не волновал. Дымом должны были дышать все!
В курилках царила своя особая атмосфера. Солдаты постоянно стреляли «сиги» друг у друга и спрашивали зажигалки. Однажды, сержанты приказали раздать сигареты и некурящим. Разумеется, я не стал курить, а отдал уже «любезно» подожжённую для меня сигарету кому-то другому (было темно и проконтролировать выполнение своего приказа сержанты не могли).
Иногда в одной курилке встречались несколько рот, и тогда, пользуясь неразберихой, можно было выскользнуть из беседки и отойти в сторону, но следовало находиться в пределах толпы, не вызывая к себе лишнего внимания (обычно «в стороне» стояли не более десяти человек, так что, вероятно, я преувеличил процент некурящих).
Время от времени в курилке удавалось пообщаться с земляками из других рот. Я рассказал двоим о ситуации в моём подразделении. Они оба смотрели на меня распахнутыми от удивления глазами, не веря моим словам. В их четвёртой и пятой роте ничего подобного не было (пятая рота вообще, со слов Севы, была «залогом успеха»). В восьмой же роте БЫЛО.
В обращении в прокуратуру были указаны следующие факты:
(РАЗ) Денежные поборы. На одном из занятий, которые проводил Чёрный, он распорядился составить список сдавших по 1 000 рублей ему «на права на гражданку» (деньги мы должны были сдавать с нашей зарплаты за первый месяц службы). Сборщиком сержант назначил Альберта (своего личного слугу). Командир отделения стращал подчинённого взводным – старлей не должен был увидеть список.
(ДВА) Нанесение массовых побоев. Однажды, после вечерней поверки наш взвод построили в одну шеренгу, и Буратино всем «пробил» грудь. Он шёл вдоль строя и кулаком со всей силы бил в солнечное сплетение. Кто-то вскрикивал, кто-то охал, некоторые делали шаг назад после удара, кто-то оставался на месте. Позади нас, на расстоянии не более метра, стоял шкаф с открытыми отделениям. Так вот, один солдат улетел туда и с грохотом провалился куда-то вниз.
(ТРИ) Причинение вреда здоровью. Это случилось на одном из так называемых «занятий». Все «уроки» выглядели одинаково – мы сидели за партами и писали под диктовку в тетрадях. Диктовал нам обычно Чёрный или Обыватель (они читали текст из учебника своими вялыми сонными голосами). Иногда на своё место они сажали кого-то из нас, и уже этот солдат выступал в роли диктора. После записи очередной порции текста, мы учили его наизусть и затем рассказывали сержантам. Часто в полтора.
Однажды Чёрный вызвал одного, если не ошибаюсь, мордвина отвечать какой-то параграф. Демонстрировал возможности своей памяти солдат не в простом полуприседе, а ещё и держа в вытянутых руках двигатель (в наших учебных залах по периметру стояли детали разной военной техники).
Вообще, нас готовили на механиков-водителей плавающего транспортёра среднего (ПТС). Эта машина предназначается для перевоза через водные преграды личного состава и другой техники. Вместимость ПТС семьдесят пять человек. Длина около двенадцати метров, ширина и высота около трёх метров.
Так вот, бедолага-мордвин постоянно жаловался, его лицо было искажено гримасой, и в конце концов он выронил двигатель на пол. Как оказалось, у него была прооперирована селезёнка, и, вероятно, разошёлся хирургический шов. Чёрный предостерёг солдата говорить правду врачам, ибо салабон (салага) был виноват сам – нужно было о таких проблемах непосредственному начальству сообщать заранее. А коли не предупредил – то всё…
Мордвина больше никто не видел. Наверное, он попал в госпиталь, а потом, вероятно, был комиссован.
(ЧЕТЫРЕ) Нанесение побоев мне. После одной из вечерних поверок Чёрный, недовольный тем, как мы маршируем, выместил свой гнев на мне (я стоял в правом ряду первой шеренги как разом рядом с ним). Только наша рота стала подходить к курилке, Чёрный ударил мне кулаком в грудь. Я, совсем не ожидая удара исподтишка, согнулся пополам. Сержант ударил ещё раз, а потом зарядил коленом мне в живот.
Вообще, из-за моего роста и, как следствие, крайнего положения в строю мне доставалось больше всех. В частности, на тренировках по подъёму и отбою пинали именно меня, когда я сидел на корточках и судорожно шнуровал берцы. Не знаю, вероятно, сержанты полагали, что это как-то ускоряет всё подразделение.
Пока я был в санчасти, я пожаловался врачу на сложности со строевой. Было сделано обследование, результатом которого стал диагноз «подвывих тазобедренного сустава» (рентгенография, кстати, проводилась на месте – в старом медпункте). Однако, кому до этого было какое дело? Даже моё предписание об усиленном питании куда-то благополучно запропастилось (впрочем, я не успевал съедать и половины от стандартной порции).
Во всех четырёх случаях из списка и в других, которых в нём нет, были реальные или вымышленные причины, «оправдывающие» сержантов. Мы плохо маршируем, плохо учим текст, шумим, Чёрному нужны были права… Всё логично и закономерно. Чёрный кричал: «Я всё равно буду вас пиздить, пусть меня посадят!». Мы были «пидарами», «суками», «уёбищами» («уёбками»), «чмырями», «флегмами» (так обозначались люди с флегматичными характерами), «амёбами». Так что виноваты мы были сами. Мы не заслуживали другого обращения. Нас полагалось бить, лишать сна и еды, качать, унижать. Меня поражала такая наглость сержантов, и я ждал с нетерпением, когда письмо дойдёт до военной прокуратуры.
Помимо сержантской наглости меня поражало поведение моих сослуживцев. Сказать, что они были овечьим стадом – это ничего не сказать. Многие ябедничали друг друга сержантам. Некоторых, часто Альберта или Школьника, отправляли на стрём – в их задачу входило стоять у дверей и заранее предупреждать о прибытии в казарму или в учебный класс офицеров. В это время остальные солдаты занимались внеплановыми «физическими упражнениями» или другим малоприятным делами.
Подходил к концу июль, и наш взвод, самым первым в части, стали готовить к отправке на полигон для практических занятий по вождению. Чёрный сообщил нам об этом так: «Всё! Можете вешаться! На полигоне офицеров не будет!».
На самом деле офицеров не было и в части. Точнее они, конечно, были. Иногда, и эти «иногда» можно пересчитать по пальцам, я видел офицеров, входящими и выходящими из канцелярии (дверь в их логово соседствовала с входной дверью казармы, и офицеры проделывали ровно пять шагов по центральному проходу). Взводные и ротные участвовали в построениях на плацу. Они стояли в сторонке, а иногда бегали докладывать командующему батальона о текущей численности в подразделениях.
Однажды во время занятий командир моего взвода выводил нас из аудитории по одному в отдельный кабинет, и там происходило его так называемое знакомство с личным составом. К примеру, у меня старлей спросил фамилию и имя, а затем вписал эти данные в какой-то журнал, а я подкрепил его запись своей подписью. На этом процесс знакомства завершился. Кстати, расписывались мы часто. На тумбочке дневального вечно лежал журнал инструктажа личного состава, в котором мы оставляли свои подписи каждый день (хотя никаких инструктажей нам не проводили).
Подготовка к выезду в поля проходила следующем образом. Все элементы своей экипировки нужно было «проклеймить», а именно написать ручкой, маркером или белым корректором на ремне, кителе, брюках, берцах, тапках свою фамилию и номер военного билета. Также нам выдали фляжки (в специальных чехлах с креплением на ремень), вещевые мешки и плащ-палатки. К этому добру нужно было пришить деревянные бирки. Всех нас снабдили заготовками бирок, представляющими собой маленькие деревянные прямоугольнички с четырьмя отверстиями в четырёх его углах. Нам лишь оставалось зачистить заготовку наждачной бумагой, написать ручкой свою фамилию и пришить.
Фляжки были очень старыми, о чём более чем красноречиво сообщали заводские клейма. Из фляг этих пили, очевидно, во времена Великой Отечественной войны (года их выпуска варьировались в пределах 1943—1953 годов). Они были алюминиевыми, выкрашенными в зелёный цвет. Объём каждой составлял семьсот пятьдесят миллилитров. Отмечу, что вкусовые качества воды заметно модифицировались после пребывания в недрах этих фляг (вода сама становилась какой-то алюминиевой).
Однако, фляжкам все были несказанно рады. Несколько раз в день мы набирали в них воду (позади столовой располагалась специальная «поилка») и пили её затем в течение дня. Выдача фляг почти полностью победила мучившую всех жажду. Даже если твоя вода заканчивалась, всегда можно было попросить товарища поделиться с тобой его алюминиевой подругой.
Однако, теперь к проверке затянутости ремней, побритости, кантику на шее, чистоте подшивы и начищенности берец добавилась проверка на наполненность фляжки водой. Если она была пустой (точнее если она не была полной до краёв), то сержант приподнимал её (не снимая с ремня), располагал перпендикулярно телу и наносил удар ладонью по дну, впечатывая крышку фляги куда-то в наши почки.
Полигон (раз)
В одно прекрасное утро мой взвод построили, и мы направились к контрольно-пропускному пункту (на наших плечах были вещмешки и плащ-палатки, а в руках мы несли деревянные ящики, которые хранили в себе учебники, стенды, флажки, указки и другое материальное имущество роты).
До полигона нас везла «шишига» (ГАЗ 66). Мы расселись вдоль бортов на деревянных лавках, утрамбовавшись в кузове до невозможности (некоторые, кому не хватило места на лавках, сидели в проходе на ящиках). Трясло сильно – все постоянно ударялись то головами о дуги брезентового тента, то, уже другой частью тела, о металлические детали лавок. С нами ехал Чёрный. Он то курил, то пил любимую Дарину (этот напиток всегда стоял перед ним на парте в учебном классе, а иногда компанию Дарине составляло фисташковое мороженое). Саму дорогу я помню плохо – мне досталось место в глубине кузова, окошек в тенте предусмотрено не было, проход заставлен ящиками, а просвет над ящиками закрыт сидящими на них солдатами.
В определённый момент я всё же разглядел КПП полигона и охраняющих его солдат. Однако, шишига не прекратила своего движения – нас довезли до самого палаточного лагеря.
На тот момент я ещё не представлял, куда я попал, и что располагается за ближайшими холмами, но на текущий момент мне не составит никакого труда описать объекты на полигоне: палаточный лагерь (одна из палаток была офицерской), плац, столовая, офицерская столовая, магазинчик, казармы БОУП, баня, медсанчасть, штаб, умывальник, туалет, КПП, ангары с военной техникой, кухня, помещение для мойки посуды, странное пустующее сооружение рядом со столовой, скважина с питьевой водой, сам полигон, располагающийся в часе ходьбы от нашего лагеря, учебные корпуса в лагере и учебные корпуса на полигоне.
Насколько я помню, первым делом мы занялись установкой палатки (это была обычная армейская палатка из брезента, рассчитанная на сорок человек, с дровяной печью и деревянными нарами). Рядом с нашей палаткой стояли ещё две. Сам лагерь располагался в низине, ограниченной крутым земляным подъёмом с одной стороны и плавным подъёмом, заросшим лесом, с другой. Также недалеко от палаток располагался склад брёвен, где то и дело кто-то пилил брёвна или рубил дрова.
Столовая располагалась в пяти минутах ходьбы от лагеря и представляла собой ангар с деревянными лавками, деревянными столами и деревянной линией раздачи. Если в части готовкой пищи занималась гражданская организация, то на полигоне привлекали солдат: старослужащих-боуптян (значительная часть батальона обеспечения учебного процесса перманентно жила в полях) и новобранцев (в части солдаты ходили в наряды: по КПП, автопарку, штабу, роте, в караул и в подразделение антитеррора, на полигоне же были наряды по: КПП, столовой и ночные кочегары, которые следили за печкой в палатке по ночам). В столовую мы приходили со своими котелками, ложками и кружками (всё это нам выдали перед отправкой на полигон). Блюда были проще, чем в части, но зато порции были больше. Нам, так же как и в части, утром выдавали по яйцу и пачке молока, днём коробочку сока, а вечером запечатанную в целлофан булочку.
После приёма пищи солдаты направлялись в соседний ангар. Там мы под холодной водой в длиннющих желобах мыли наши котелки, крышки котелков (в них тоже накладывали пищу), кружки и ложки. После помывки посуды взвод строился перед ангаром и умаршировывал к палатке.
По утрам проводилась зарядка. Бегать на полигоне было куда как приятнее из-за свежего воздуха, красивых видов и перепада высот. Последнее доставляло и некоторые трудности, но служба в армии и так сама по себе одна большая трудность.
Маршировали на плацу мы не так много, как в части, но тем не менее нас каждый день гоняли по строевой подготовке.
Перед сном и утром мы посещали умывальник, где чистили зубы, брились, омывали стопы.
Про туалет стоит написать отдельно. С виду это была большая с двумя дверными проёмами бетонная коробка (окна и дополнительные источники освещения отсутствовали), располагающаяся в лесу недалеко от штаба. В любое время суток в туалете царил полумрак, скрывающий ужасный беспорядок, творящийся внутри. Пол был земляным, весь изгаженным, весь в мусоре, клочках туалетной бумаги и прочей бякости. В центре на один метр возвышалась стеночка – с одной её стороны было шесть отверстий в полу и с другой стороны шесть. Между собой «лунки» никак не разграничивались (наверное, это имело своей целью сплотить коллектив). Запах был невыносимым уже на подступах к туалету, а внутри приходилось задерживать дыхание. Закончить словесный портрет туалета можно, упомянув о полчищах мух, которые, судя по всему, обитали в нём безвылетно.
На первый или второй день пребывания на полигоне нам организовали грандиозный инструктаж, в ходе которого мы изучали технику безопасности. Нас водили по лагерю, заводя то в один, то в другой учебный класс. В аудиториях мы рассаживались на стулья, а офицеры проводили инструктажи. На самом деле было очень приятно слышать именно взрослых, вполне умных людей (всё-таки высшее образование, имеющееся у офицеров, облагораживает личность), а не оголтелых, нахальных сержантов, которым на всё было до лампочки.
Так как мы были одним из первых подразделений, приехавшим на полигон, то нашему взводу то и дело подкидывали задачи по благоустройству территории и обустройству учебных классов. Однажды нам поручили донести парты и стулья из штаба до классов, расположенных непосредственно в полях. Парты были деревянными и крайне тяжелыми. Вообще, у нас был выбор: либо вдвоём нести одну парту и два стула на ней, или в одиночку нести одну парту (я выбрал второй вариант, так как работа в паре – это не моё).
Жаркий августовский полдень, мы тащим мебель в неизвестность – туда, куда нас ведёт тропа, указанная сержантами. Я то и дело останавливаюсь, перехватываюсь, меняю руки, позы, фазы и всё что только можно, пытаясь найти оптимальный способ транспортировки этой ужасной парты. Она была очень старой и очень добротной. Из таких парт получились бы отличнейшие баррикады (ни влезть, ни сдвинуть, ни прострелить).
Мы вышли за пределы лагеря и двигались уже по дикой природе. Нас никто особо не контролировал, и наша команда растянулись на сотни метров по тропе. Иногда я обгонял кого-то, иногда обгоняли меня. Я прошел озёра (тропа пролегала между двух озёр или по мосту над одним озером – точно не помню). Если бы не парта, я бы с восторгом любовался всеми открывающимися передо мной видами, но поклажа жутко давила на плечи, превращая меня в горбуна, видящего лишь землю под своими ногами.
После озёр началось самое классное – отвесный подъём в гору. Туда и налегке забраться было довольно проблематично (требовалась достойная физическая подготовка), но с партой подъём превратился во что-то невразумительное. Каждый метр – полтора я останавливался, чтобы перевести дух (парту же приходилось прижимать к склону, придерживая её всем телом). Солнце палило нещадно, с меня ручьями лился пот. Пить хотелось просто невыносимо.
Когда я наконец-то выволок парту наверх, солнце уже приближалось к горизонту, окрашивая всё в чарующий оранжевый цвет. Моему взору открылась равнина, поросшая кустарником, и какие-то строения вдали. Уточнив у других «грузчиков», что мебель мы несём именно к этим строениям, я потащил поклажу напрямик через кусты (тропа делала небольшой крюк, но на него у меня уже не было сил).
Учебный класс был открыт. Внутри уже стояли несколько ребят, а кто-то отдыхал от этого «марш-броска», лежав на траве поблизости. Я тоже плюхнулся на какую-то солому и стал понемногу приходить в себя.
Один солдат нашёл в строении неподалеку бочку с водой и выпил оттуда (потом, правда, выяснилось, что там налита какая-то старая техническая жидкость, лишь внешним видом напоминающая воду).
Помню, я о чём-то говорил с Каратистом и с тем смельчаком-гидрологом (кроме него так никто и не решился выпить из бочки). Когда все прибыли со своими грузами, мы вместе поплелись обратно в лагерь.
В последующие дни вопрос с водой был решён. Оказалось, неподалёку от озёр есть питьевая скважина, куда мы всегда «заруливали», чтобы наполнить фляги.
Однажды я и несколько моих сослуживцев под руководством Обывателя занимались тем, что вырывали растительность с одного холма. От частых наклонов у меня разболелась поясница, и я обратился к сержанту с просьбой сменить деятельность на другую. Обыватель, как ни странно, пошёл мне в этом навстречу, но вечером сказал Чёрному, что я «гашусь» (отлыниваю от работы). Они вдвоём стали в грубых выражениях обсуждать моё поведение. Мне же приходилось терпеть и ждать…
В свободное время мы тренировались. Забегали на склон (45 градусов) и сбегали (иногда мы передвигались гуськом, иногда «крокодилом»).
После одной из тренировок Чёрный стал выяснять есть ли среди нас «шпион» командира взвода. Один солдат «сознался», что ему во время того самого блиц-знакомства в учебном классе старлей предложил докладывать обо всём, творящемся во взводе. Однако, салабон, если верить его словам, отказался. Также солдат добавил, что он из детдома… В этот момент я обратил внимание на его особенно потерянный и особенно испуганный вид. Мы выглядели тоже не абы как, но он и впрямь был особенным.
Помню, как однажды небольшой компанией мы сидели на поленьях. Я, не теряя времени даром, затачивал край своей бляхи. В казарме мне удалось раздобыть наждачную бумагу (осталась после зачистки деревянных бирок), и теперь я тайком в свободное время занимался этим делом (заточенную бляху можно использовать для самообороны – другого оружия, нам «солдатам», не полагалось, хотя те же офицеры ходили с пистолетами). Маленький Спортсмен сидел рядом и рассуждал о том, как ему неприятно было слышать фразу Чёрного «сейчас будем делать грязь» (это про «закачку» личного состава). Также Спортсмен рассказал откуда-то узнанную историю, что наши сержанты, когда ехали из Хабаровска в Нижний Новгород, поклялись не трогать будущих духов, то есть нас…
Через несколько дней лагерь облетело печальное известие. Несколько офицеров катались на военной технике, сидя не в кабине, а именно сверху, на корпусе. На одной из кочек машина (я не знаю какая именно, но в данном случае это не важно) подпрыгнула, и «пассажиры» попадали на землю. Один под самые гусеницы… Офицер, а это был только что окончивший военное училище лейтенант, лишился ног. Я с ним встретился-увиделся уже потом в части – он передвигался на костылях. Это был совсем юный худенький парень – думаю, лейтенант был старше меня на год.
Во многом эта ситуация показательна. Формально, по всем правилам, виноват водитель, ибо он допустил вопиющее несоблюдение правил безопасности. Но водитель был солдатом-срочником – нашим дедом-старослужащим. Много ли он мог противопоставить офицерам? Стали бы они его слушать? Нет, нет и ещё раз нет. Офицеры не слушают срочников, тем более, когда офицеры пьяны (я не знаю точно, но есть большая вероятность, что они были нетрезвыми).
Вероятно, из-за этого инцидента наше вождение откладывалось. Каждый день мы ходили на полигон, но сержанты проводили нам там лишь инструктажи. Выглядело это примерно так. Один сержант (обычно это был Прыщавый) поднимался на смотровую площадку, располагающуюся на крыше учебного класса, в «тени» которого мы стояли, и смотрел по сторонам, выискивая взглядом офицеров. Если кто-то проходил мимо, то Прыщавый подавал сигнал Чёрному, и тот переставал бить указкой одного из нас, стоящих по стойке «Смирно» (у сержанта в руках была указка, и он с удовольствием лупил нас ей по ногам, рукам и голове). Места наших построений, а мы стояли в две шеренги с учебниками в руках, специально выбирались так, чтобы нас никто не видел (от посторонних глаз нас оберегал тот самый учебный класс со смотровой площадкой).
Ещё помню случай с конфетой. Нас отправили на лесопилку, где мы должны были поработать грузчиками. Там мы познакомились с «золотым духом» – солдатом моего призыва, который сразу после приезда в часть был отправлен на лесопилку. Так как это был единственный «молодой» на полигоне, то он получил статус «золотого», что освобождало его от унижений, побоев и выполнения грязной работы. Так вот, среди брёвен я нашел пакет (фирменный желтый пакет одного из сетевых продовольственных магазинов) – он был старым, грязным и не то, что даже бы скомканным, но сплюснутым каким-то невообразимым образом. Я стал его расправлять (лишний пакет всегда пригодится) и нащупал что-то внутри. Оказалось, это была конфета! Обычная шоколадная конфета! Её обертка представляла собой печальное зрелище, да и сама она была приплюснута, как и пакет. Тем не менее я поделился радостью от находки с окружающими и разделил её на четыре части (на лесопилке нас было четверо). Кто-то запротестовал, но я настоял, чтобы каждый съел по кусочку. В солдатском меню нет места сладостям, и такой подарок судьбы являлся на самом деле ПОДАРКОМ СУДЬБЫ! Конфета называлась «Лёвушка» – это желейная сладость с начинкой из мягкой карамели. Эти конфеты на самом деле очень вкусные. Рекомендую к съедению!
В один из дней (он был таким же жарким, как и все остальные наши дни на полигоне) объявили общее построение на плацу. Мы выстроились по периметру заасфальтированного прямоугольника, создав некое подобие живого забора, за которым расхаживали несколько чужаков в гражданской одежде. Нам приказали снять кителя и майки – оголить торс, так сказать. Гости, а это были представители следственного комитета, которых направили в часть для проверки обращения, составленного Андреем и моими родителями, шли вдоль «забора», спрашивали наши фамилии и звания, осматривая нас на наличие синяков. Чьи-то фамилии они записывали. Мне же задали вопрос: «Как ты так обгорел?» (сгорел я как раз в тот день, когда нес парту в поля – я снял китель, так как он, будучи сшитым из ужасного синтетического материала, совсем не пропускал воздух).
Один из следователей, а они все как на подбор были рослыми, накачанными с умными глазами и благородными чертами лиц, стал высмеивать Буратино, за его татуировку Дракона на плече (следак поведал нам о значении этой тату в местах заключения). Думаю, представитель прокуратуры уже знал, кто стоит перед ним (напомню, что мы представлялись, озвучивая свои фамилии, а фамилия Буратино как раз упоминалась в обращении). Сержант что-то нахально ответил, скаля свои зубы – он, как и все старослужащие, был уверен в своей безнаказанности, полагая что проверка связана с трагическим случаем, произошедшим с лейтенантом.
После построения мы разошлись по палаткам. Почти сразу по громкой связи к офицерской столовой вызвали одного солдата с моего взвода (у него на плече был синяк, который он «засветил» на проверке). Чёрный быстро проинструктировал его, приказав отвечать: «Ударился о край нар» (сержанты слабо понимали границы своей власти, не осознавая, что они не Боги-властители-надсмотрщики-хозяева над нами, и их «власть» ограничивается уставом, законами РФ и относится лишь к военными «делами»). Этого солдата кто-то из сержантов повел к столовой (нам не разрешалось передвигаться ни по части, ни по лагерю в одиночку). Через какое-то время вызвали и меня. Моим «конвоированием» занялся сам Чёрный, расспрашивая на ходу почему назвали именно мою фамилию, что им нужно и как это понимать. Я ответил, что, вероятно, дело в ожогах. Чёрный успокоился, и мы молча пошли на зов громкоговорителя.
Я оказался в деревянной беседке, где меня встретили те самые люди в гражданке. Мы обсудили моё обращение, я лично подтвердил все описанные в нём факты, подписал какие-то бумаги. Также выяснилось, что второй солдат, у которого был синяк, сказал правду! Его ударил Чёрный, когда Второй замешкался в палатке. Потом в личной беседе солдат признался: «Я сам уже не мог терпеть, и скоро бы всё рассказал!». Имеется в виду, что если бы я не инициировал проверку в части, то Второй бы сам пожаловался командиру взвода или кому-то другому из офицеров.
Наглость наших непосредственных начальников, и правда, росла день ото дня, и по взводу я слышал ропот недовольных. Не знаю, могло ли это вылиться во что-то серьезное, но лично у меня ещё до полигона было стойкое желание разбить металлической табуреткой, коими была укомплектована наша казарма, череп Чёрного ночью. И череп Буратино, если бы успел добраться и до него (эти двое отличались особенно наглыми повадками и нездоровым стремлением унижать и оскорблять личный состав). Остальные сержанты в нашем подразделении не проявляли такого сильно рвения в обучении солдат «уму-разуму».
Прямое противостояние (днём) кому-то из сержантов было затруднительным, так как сержанты держались вместе, в случае чего разбирались бы со мной тоже вместе (вдевятером), а на мою сторону вряд ли бы кто-то встал (я про солдат со своего призыва). Все были запуганы дисциплинарными батальонами и статьями УК РФ и дисциплинарного устава ВС РФ о неповиновении и нападении на начальника. Плюс, конечно, я и сам совсем не планировал попадать в дисбат (или в места похуже) из-за каких-то малолетних олухов. Их фразы «не рассказывайте офицерам, иначе вам крышка», «не сообщайте ничего домой, не расстраивайте и без того волнующихся родителей», «у взводного дочка маленькая, не отвлекайте по мелочам» вызывали у меня жалость. Жалость и к сержантам, которые использовали столь наивные способы психологического развода, и к моим сослуживцам, которых так просто разводили.
Следователи стали расспрашивать о свидетелях, которые бы подтвердили факты избиений. Я назвал нескольких. Их вызвали, но они всё отрицали. Солдаты внаглую лгали, боясь сержантской расправы (могу представить панику среди «командиров-начальников», когда их подчинённых одного за другим вызывали на допросы). Тогда меня попросили тщательнее отнестись к выбору свидетелей. Я указал на Качка и Спортсмена. Я не помню, что они говорили, но в открытую (при мне) они не подтвердили моих слов, но и не опровергли, отвечая: «Не помним». Однако, через какое-то время Качок «проболтался». К сожалению, я не могу дословно привести его слова (просто не помню). Это всё произошло вскользь, но формулировка фразы Качка ясно давала понять, что я говорю правду, вопрос лишь в том, как это доказать. Качок боялся травли со стороны роты, боялся, что после обучения его отправят в самую худшую часть дослуживать свой срок (полгода мы должны были «учиться» в этой учебке, а вторые полгода служить в одной из боевых частей РФ механиками-водителями).
Основу моего взвода составляли представители не самых высоких социальных слоёв, для которых полиция, следователи и офицеры являются врагами номер один. Они их всячески обзывали, конечно, за глаза, называя «шакалами» и «мусорами». Свои права такие горе-солдаты не знали, воспринимали побои и поборы как неизбежное зло, сопротивляться которому бесполезно. Нужно просто потерпеть, а потом можно будет отыграться на своих духах, или уже потом после дембеля в своей семье.
Думаю, столетняя история призывной армии во многом способствует домашнему насилию «мужчин» над женами и детьми. Морально опущенный в армии парень уносил на гражданку все свои неотомщенные обиды, унижения и издевательства. Взрослея, он, очевидно, чувствовал внутри свою мужскую несостоятельность, испытывал необходимость обидеть, унизить и поиздеваться над слабыми и беззащитными.
Все эти армейские разводы о «настоящих мужиках», которые не могут «жаловаться родителям» и «ныть как бабы»… Заезженная до невозможности фраза «солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения военной службы», которая подразумевает что угодно, но не нарушения воинского устава (из которого эта фраза и была взята), законов и Конституции РФ… Всё это лишь удобное оправдание трусости и малодушия «мужиков»-«защитников Родины», которые и себя-то защитить не в состоянии.
Любые наказания, которые могут нести солдаты-срочники, ограничиваются следующим списком: выговор, строгий выговор, лишение очередного увольнения из расположения воинской части или с корабля на берег, лишение нагрудного знака отличника, снижение в воинской должности ефрейтора (старшего матроса) и сержанта (старшины), снижение в воинском звании ефрейтора (старшего матроса) и сержанта (старшины), снижение в воинском звании со снижением в воинской должности ефрейтора (старшего матроса) и сержанта (старшины), дисциплинарный арест. Никаких побоев, «кача», денежных поборов, унижений, как вы видите, нет. Разумеется, и принимать решения о наказании должны не сержанты-срочники, которые сами не знают устава, а командир части.
Также и причины для наказания – они должны быть существенными, а не высосанными из пальца. Отказ выполнить ЗАКОННЫЙ и ВОЕННЫЙ приказ – это одно. Отказ стирать чужую форму, отказ отдавать свои деньги или банковскую карточку, отказ на предложение об обмене своей новой экипировки на старую сержантскую, отказ отдавать личные вещи, отказ стоять «смирно», когда тебя бьют в грудь, отказ чистить туалеты вне очереди и прочие «приказы» «начальников-сержантов» – совсем иное (никакого отношения к военной службе эти «приказы» не имеют). Разумеется, ни один сержант не побежит докладывать командиру взвода, о том, к примеру, что кто-то из его подчинённых отказывается отдавать ему всю свою заработную плату. Потому сержанты и «вершат правосудие» своими силами.
Вообще, сам стиль поведения старослужащих: постоянные обвинения (зачастую голословные, точнее «привязанные за уши»), ругань, личные оскорбления, побои, ночные построения, лишение еды – всё это подавляет человека. Я сам почувствовал, ещё до отъезда на полигон, как моя сила воли стала засыпать. Я стал свыкаться с тем, что сержантам нельзя отвечать на удары, оскорбления и унижения. Уверовал, что я существо третьего сорта. Что я никто. Начал признавать текущее положение вещей нормой. Начал в прямом смысле становиться рабом.
Я чётко помню этот процесс. Начался он почти сразу после того, как я сообщил Андрею о ситуации в части. То есть буквально трёх недель пребывания в учебке хватило, чтобы меня превратили в бесправное животное. Спустя эти три недели я стал думать о том, правильно ли я поступил, что сказал ПРАВДУ другу и родителям? Вы только представьте, я стал испытывать чувство вины за ПРАВДУ! Ни офицеры, которые не выполняли свои служебные обязанности, свалив всё на сержантов, ни сержанты, которые упивались данной им «свыше» властью, испытывали муки совести и размышляли о своём поведении, а я!
К счастью, на момент возникновения у меня «Стокгольмского синдрома», всё уже было решено, письмо в прокуратуру отправлено, мой же телефон был разряжен, связи с домом у меня не было, и отменить прокурорскую проверку я в любом случае не смог бы. Я поступил правильно, своевременно и законно, предотвратив как новые преступления со стороны сержантов, так и с моей стороны (я бы не оставил сержантов безнаказанными в любом случае).
Стоит отметить, что в возрасте четырнадцати лет я дал обет никогда не лгать, всегда быть честным и поступать как велит мне совесть. Нарушать обет и врать родителям, что у меня всё хорошо я, разумеется, не мог. Единственным объективным мерилом данной ситуации является ПРАВДА. Я лишь честно сказал ПРАВДУ. Я ничего не выдумывал, никого не оговаривал, никого не унижал, не оскорблял и не бил. Все последующие попытки (а таких, как вы скоро узнаете, было немало) обвинить меня со стороны старослужащих, солдат своего же призыва и офицеров разбивались о ПРАВДУ.
Ну а пока нам со Вторым принесли поесть. Нас пригласили в соседнюю беседку, где уже сидел какой-то солдат во флоре, и стояли две порции еды, очевидно, из офицерского рациона (я помню лишь расстегай, лежащий поверх кружки с напитком). Солдат этот выглядел очень потерянным, у него были грустные, какие-то обречённо-отречённые глаза…
Через минуту выяснилось, что это тот самый водитель, который нарушил ТБ (технику безопасности) и тем самым лишил молодого офицера ног, сделал инвалидом на всю жизнь. Мне кажется, срочник очень переживал… Разумеется, никакой его вины в случившемся не было. Надеюсь, и никто из офицеров его не винил. Но водителем был именно он, и машина эта числилась именно за ним. Думаю, было много проверок и разбирательств. Думаю, солдата «мурыжили» по полной, но насколько я знаю, он уехал на свой дембель в срок. То есть в тюрьму он не попал (подробности, как «разрулили» эту ситуацию, мне неизвестны).
Вечером нас со Вторым повезли в часть. Мы ехали в машине кого-то из офицеров. Было уже поздно, и я клевал носом на заднем сидении. Помимо обычной усталости в конце дня, меня томили переживания о случившемся. Мне нужен был отдых, чтобы просто прийти в себя, осознать произошедшее и выбрать стратегию своего поведения в данной ситуации (я не ожидал, что сослуживцы будут давать заведомо ложные показания, а снять всё на камеру у меня так и не получилось).
Сразу по приезду в часть нас отвели в ленинскую комнату нашей казармы. Там находились все офицеры нашей роты (напомню, наступила уже ночь). Они о чём-то нас расспрашивали. Кажется, я писал объяснительную записку. Помню вопрос: «У тебя юридическое образование? Или родственники юристы?». Судя по всему, офицеры были не готовы, что какой-то срочник (офицеры к нам относились как к крепостным крестьянам) сам возьмётся защищать свои права. Тем более этот срочник не имеет синяков, переломов, ран, все зубы у него на месте, «в конце концов» он «даже» не умер!
Помню, как переживал мой взводный (за себя любимого, разумеется, и свою должность), и как я его наивно успокаивал: «Вы же тут не причём!». Я, и правда, тогда полагал, что офицеры постоянно в делах, у них нет времени на работу с личным составом, и они не становятся очевидцами неуставных взаимоотношений в роте лишь случайно…
На самом же деле офицеры играли в компьютерные игры в канцеляриях, ходили в гости к знакомым, где-то пили чаи (и не только чаи) или же банально убывали за пределы части (благо их дома были за забором). Офицеры создавали видимость своей работы лишь перед командиром части и его замами. Поэтому вся их служба заключалась в построениях на плацу один или два раза в день, периодических (но не слишком частых) дежурствах и общению с сержантами (офицеры доводили до сведения младших командиров приказы комбата и другого начальства части).
Даже заполнение служебных бумаг, списков и ведение документации выполнялось не офицерами – для этих целей были так называемые «писари». Ужасное слово. Когда я его слышал, в моём уме возникал образ Нестора-летописца (или кого-то похожего) из средних веков, который сгорбившись в келье ночью при свете догорающей лучины записывает на бересте свою Повесть временных лет (или что-то подобное).
На самом деле писарями были обычные срочники (из «молодых»), которые несли свою службу в офицерской канцелярии вместо комбата, ротных, взводных и замполита батальона. Офицерам лишь оставалось поставить подпись в документе той же самой ручкой, что использовал «писарюга» (иногда, конечно, писари «подделывали» подписи, так как офицеры не всегда были «в наличии»).
Из канцелярии нас со Вторым повели в штаб. Там я зашёл в какой-то кабинет (Второй остался снаружи). Внутри, не вставая из-за стола, меня встретил грузный расплывшийся подполковник.
Между нами произошёл следующий диалог:
– Ты знаешь кто я? – спросил полкан, вынув сигарету изо рта.
– Нет, – ответил я.
– Ты меня не видел на построениях?
– Нет, – я, и правда, его не видел, так как не обладаю отличным зрением и не могу разобрать лица на расстоянии ста метров.
Полкан объяснил, что является начальником штаба. В эту ночь (точнее в эти сутки) он был дежурным по части, и именно ему мне пришлось писать очередную объяснительную. В ходе этого выяснилось (точнее, полковнику стало известно), что сегодня день моего рождения (это было восьмое августа и мне исполнилось двадцать два года). Полкан протянул кисть для рукопожатия и поздравил меня с моим праздником… В конце нашей встречи он оставил мне номер своего мобильного телефона: «Если что – звони в любое время». Со Вторым, если я не ошибаюсь, начальник штаба не стал общаться. В любом случае, не припомню, чтобы я его ждал его под дверью.
Из штаба нас отвели в нашу казарму, Но не на первый этаж, а на пустующий третий (первый этаж делили восьмая и девятая рота, второй этаж занимала рота седьмая). Кто-то из суточного наряда седьмой роты принёс нам постельные принадлежности. Мы застелили койки по соседству и легли спать. Второй пожелал мне «спокойной ночи» – я ответил ему той же, такой обычной для гражданской жизни фразой, от которой за месяц службы я абсолютно отвык.
Четвёртая рота
Утром я и Второй встали, оделись, и через некоторое время за нами зашли.
Мы спустились на первый этаж. Нам предстояло вновь написать объяснительные. На этот раз уже замполиту (заместителю командира по работе с личным составом) третьего батальона. Перед этим мы прошли в нашу казарму и забрали вещи (мои лежали в пакете на полу). Кто-то нас не узнал, но один солдат, я точно помню, начал кричать: «А! Это те самые!». На лице его была странная ухмылка. Очевидно, офицеры доложили обо всём личному составу со своей искаженной интерпретацией, показав нас негодяями и уродами.
Должность замполита третьего батальона, как оказалось, занимал тот самый капитан, с которым я ехал в часть. Черкес едва скрывал своё презрение ко мне (или, быть может, это было раздражение). Вчерашняя проверка на полигоне была, очевидно, лишь ЧАСТЬЮ общей проверки воинской ЧАСТИ. Так как в третьем батальоне никто из офицеров фактически не работал, а бил баклуши, то проверка их деятельности, думаю, повергла их в чудовищное смятение, а инициатор проверки был назначен «врагом номер один». Не для того же они учились пять лет в военном училище, чтобы потом ещё и служить. Совсем не для того! Зарплата, квартира, воровство государственного имущества – вот три кита, на которых держалась их «служба Родине». Помню одну фразу капитана: «Героями теперь стали, да?!».
В определённый момент Черкес куда-то вышел, закрыв нас в канцелярии (мы же в это время писали те самые объяснительные). Кстати говоря, кошка, о которой капитан рассказывал во время стоянки в Новосибирске, у него на самом деле имелась и жила в той самой канцелярии.
Через полчаса вернулся хозяин кошки и сообщил, что нас переводят во второй батальон в четвёртую роту. Однако, перед этим нас в компании Беззубого отправили в столовую. Сержант знал о случившемся. Разумеется, он был на стороне Чёрного и Буратино. Здесь работала следующая логика: мы (старослужащие) в свое время терпели унижения, побои, поборы и издевательства, а эта гнида (я) не потерпела. Получается, что мы (сержанты): слабаки, трусы, терпилы. Такие мысли никому не приятны, поэтому Беззубый вполголоса шептал нам угрозы, в чёрных красках рисуя нашу будущую службу.
Наконец, мы всё доели, и Беззубый отвёл нас в расположение четвертой роты. Я был поражен: на полу плитка, мебель новая, всё целое. Пластиковые окна, кубрики на четверых – всё, как и в санчасти.
Первым же делом нас вдвоём со Вторым завели в кабинет командира роты (это был невысокий крепкий казах). Диалог он начал, обращаясь лично ко мне: «Мне всё равно, что твоего бывшего взводного в жопу ебут» (иными словами командир роты заверил, что не имеет ко мне личной неприязни). Кончил старлей фразой, обращённой уже к нам двоим: «Если у меня в роте будет такая фигня, я хочу, чтобы вы мне об этом сообщили». Мы утвердительно кивнули, но я прекрасно знал, что в следующий раз со старослужащими буду разбираться самостоятельно.
В тот же день Добрый сержант из четвертой роты повел нас к психологу. Старослужащий был на самом деле добрым, понимающим, нормальным человеком, которых в армии днём с огнём не найти (потом выяснилось, что он работал до армии аниматором в фирме, организующей праздники). По дороге мы остановились в одной из курилок. Я и Второй не курили, так как были некурящими, но Добрый выкурил одну сигарету. Проходящие мимо курилки два бобра громко спросили: «Это те самые ребята?!» (слово «ребята» было произнесено с особой, уничижительной интонацией). Сержант ответил: «А что?! Хорошие ребята!». Бобры усмехнулись и продолжили свой путь…
Кабинет психолога располагался на третьем этаже штаба. Я сразу же приступил к заполнению какого-то теста. Помню вопрос, который вызвал у меня недоумение: «Свои цели Вы достигаете любыми средствами?». Я уточнил у психолога, как это понимать. Она сформулировала вопрос иначе: «Ты пойдёшь по головам, чтобы достичь цель?». Не знаю, правильно ли она понимала свои тесты… В любом случае, я ответил «нет». Однако, свои цели я как раз-таки достигаю всеми возможными способами, хотя использую при этом лишь законные способы, никого не обманывая и не используя…
Результаты теста показали, что я самый обычный, абсолютно вменяемый человек (по-моему, к психологу нужно было вести офицеров третьего батальона, сержантов и особенно молодых солдат).
На обратной дороге мы снова зашли в ту самую курилку. Добрый стал расспрашивать меня о случившимся вчера. Помню его фразу: «Ты считаешь, что все плохие люди должны сидеть в тюрьме?». Не помню, что я ему ответил, но точно не правду. Правду бы ни он и никто из офицеров не поняли бы. Я являюсь человеком с так называемым «повышенным чувством справедливости». Я не могу терпеть насилие, издевательства. Не могу видеть это перед собой и не вмешиваться… Ещё я упомянул про угрозы в свой адрес. Добрый спросил: «Ты разве не знаешь, что многие угрозы никогда так и не выполняют?!». Я, и правда, этого не знал, так как вот уже восемь лет я соблюдал обет правдивости. Я привык следить за своими словами и не обещать того, что не смогу выполнить. О том, что большинство людей абсолютно не заморачиваются на честности, я просто-напросто забыл…
В течение того же дня или нескольких последующих нас со Вторым опять водили в штаб (в роли поводыря снова выступал Добрый). В той же самой курилке я пересёкся с двумя связистами. Это были старослужащие, которые числились в РМТО, но работали в штабе в узле связи. Так как у них был допуск к какой-то секретной информации, они стали невыездными (в течение нескольких лет после окончания своей службы им нельзя было покидать пределы страны). Помню, я тогда подумал, что вот бы здорово тоже попасть на работу в штаб…
Пока же в штаб я ходил совсем по другим делам. Усатый подполковник, который был заместителем командира части по работе с личным составом, нёс какую-то ахинею про то, что «нужно было сразу себя поставить в роте», тогда бы «никто не приставал», также «нужно было сделать всё по-тихому, а то теперь на вас пальцами будут тыкать!». Мудрые слова, мудрого человека (нет). Надеюсь, потом усачу объяснили, что в его части, в которой он отвечает как раз за такие неуставные взаимоотношения, всё было поставлено на поток. А «по-тихому» – это он и его батальонные замполиты должны были работать, а не усы отращивать и кошек разводить.
Оказалось, усач как раз уходил в отставку, и я испортил ему это радостное событие. И правда?! Как можно было воспользоваться помощью друга и родителей, а также законами РФ? По мнению замполита я был бракованным, ни на что непригодным, тупым солдатом. Нужно было просто терпеть, закрывать глаза на все нарушения, врать о том, что обеспечен всем довольствием и заявлять в случае чего, что рад служить России. Как же теперь они будут выкручиваться на суде? Как объяснят, что на бумаге у них всё отлично, а по факту всё ужасно? Как объяснят то, что были, вообще, не в курсе происходящего? Об этом я подумал? Нет! Потому что я тупой! Подставил я короче всех и особенно замполита…
Меня и Второго удостоил аудиенции сам командир части (оказалось, он являлся владельцем поистине роскошного кабинета с огромным столом, бильярдом, изысканным креслом и другой королевской атрибутикой). Полковник был среднего роста, крепким, с красивой славянской внешностью и правильными чертами лица, голубыми глазами и грозным командирским голосом. Он бы прекрасно смотрелся в любом боевике в роли командующего войсками какой-нибудь объединенной человеческой коалиции, противостоящей нашествию инопланетян на Землю.
Полковник что-то говорил своим стальным командирским голосом. В определённый момент он перешёл на крик: «Я сам судебная власть! А мною пренебрегли!» (командир части является так называемым «органом дознания», он может назначать дознавателей из числа подчинённых офицеров, которые вправе самостоятельно производить следственные и иные процессуальные действия). У меня на глазах выступили слёзы (я на самом деле проникся речью командира). Полковник это заметил и, чуть сбавив громкость голоса, добавил: «Но в любом случае вы правильно поступили». Командир спросил: «Нравится ли вам часть? А то у меня на столе лежит приказ о вашем переводе в мотострелковую часть по соседству. Там есть несколько дагов. Начнутся расспросы почему перевели, зачем. Но я могу оставить вас здесь под свою ответственность». Часть мне на самом деле нравилась. Особенно природой (вся территория утопала в зелени). Я и Второй ответили, что хотим остаться…
Меня отправили в санчасть на обследование. Помню, как мне приказали раздеться (главврач и начальник медицинской службы искали синяки). Их взору предстало жалкое зрелище. Из-за нехватки питания я превратился в натурального скелета. Отсутствие нормальных регулярных физических нагрузок атрофировало мышцы. Плечи и шея обгорели, и с меня слазила кожа. Я не мылся больше недели (по причине нахождения на полигоне). В довершение ко всему, у меня были рваные ветхие трусы, которые мне достались на раздаче белья при последней помывке (потом, в тот же день, во время сон-часа я спросил разрешения и, получив согласие дежурного по роте, сидел на центральном проходе на стуле, зашивая нижнее бельё).
В четвёртой роте в первый же день я попытался наладить связи с местным писарем. Струйный принтер в канцелярии не работал, и слегка чудаковатый Очкарик носился по казарме с синими губами и перепачканным чернилами лицом. На молчаливый вопрос одного из офицеров, ошалевшего от вида Очкарика, кто-то из сержантов ответил: «Он отсасывал у принтера». Я завел разговор с писарем, «невзначай» показав свою осведомлённость в компьютерах (не зря же я пять лет учился на системного администратора). Очкарик попросил разрешения у кого из начальников взять меня в помощь. Ему ответили согласием, и я около часа провозился с канцелярским компом и принтером.
Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/aleksandr-sergeevich-zykov/maslo-na-potolke/) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке
Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения